Сократ

Конечно, лучше не держать в селенье

льва - но, уж коль держишь, не перечь

ему ни в чем!

Аристофан

Я как раз дописывал сцену пира в садах Алкивиада, когда ко мне вошел смеющийся Сократ.

- Вижу, вы в хорошем настроении, - встретил я его.

- Ты все говоришь со мной, будто я - два или три человека, - напустился он на меня. - Вот странная манера! Но я пришел рассказать тебе кое-что веселенькое.

Он уселся в кресло, удобно вытянул свои босые ноги и начал:

- Держал семь пар коней. На это способны и другие эвпатриды, подумаешь ты. Конечно. Но - каких коней! Однажды в состязании четверок он взял все три награды...

- Кто, прости? - недоуменно спросил я.

Сократ выкатил на меня глаза:

- Как кто? Вот вопрос! Алкивиад, конечно. Разве в те поры говорили о ком-либо другом? Можно ли было в Афинах говорить о ком-то еще?

- О тебе, Сократ.

- Да, - согласился он. - Потому, что Алкивиад был моим любимым учеником, и еще потому, что тогда у меня родился сын.

- Лампрокл, - поспешил я показать свою осведомленность.

- Так. А знаешь ты смысл этого слова - Лампрокл? Не знаешь. Оно от двух слов: lampas, то есть "факел", и lampros, что означает "блистательный". Сократ рассмеялся. - Мне нравился "факел", Ксантиппе "блистательный", вот мы и договорились. Лампрокл был славный мальчуган. От матери взял красоту и красноречие, от меня... что же от меня? Ей-богу, ничего, разве что привычку шататься по городу - но, конечно, без моей страсти к повивальному искусству и к игре в творца и усовершенствователя человеческих душ.

- Не надо, дорогой, насмехаться над тем, что люди веками почитали в тебе и почитают до сего дня, - заметил я.

- Ну, я-то могу себе это разрешить! - Он озорно рассмеялся и снова заговорил о сыне. - Человеческий детеныш сам по себе вещь прекрасная, но в наш дом его появление внесло много шума. Ксантиппа превратилась в настоящую наседку, и тут уж не обходилось без громкого обмена мнениями. Ксантиппа рассчитывала, что теперь я больше времени буду проводить дома. Но ты понимаешь - для моей работы нужен был более зрелый материал. Работа же моя, право, была необходима: нравы в Афинах падали все ниже и ниже, дел нашлось бы для стольких же тысяч воспитателей, сколько тысяч жителей в них было. Короче, на каждого афинянина по Сократу. Да с кнутом в руке. Впрочем, этика без доброй воли, этика, навязанная под угрозой наказания, никуда не годится, и так, мой милый, все и идет... Да нет, я шучу. Мои друзья, мои так называемые ученики - кроме Крития, который ушел от нас, - доставляли мне радость. Они научились познавать самих себя и учили этому других, а ведь это, то есть учить других, быть апостолами, и значит - распространять человеческое самосознание все дальше и шире, о чем я и мечтал. А гордость моя, Алкивиад, занимал уже место Перикла. Он часто советовался со мной, нередко слушался меня, и лишь кое в чем мы с ним расходились.

Сократ нахмурился, в сердцах стукнул по столу.

- Как стратег, он был сплошное отчаянное озорство! Не слушал меня, упрямый осел!

Но тут же Сократ весело расхохотался, и я понял - он смеется чему-то далекому, удивительному.

- Можно спросить, что тебя развеселило?

- Конечно! Понимаешь, вспомнил... Лампроклу было три или четыре года, и пристал он ко мне, чтоб я вырезал ему из дерева какую-нибудь зверюшку. Я отыскал славный обрезок акации, белый, как женская грудь, и - за работу. Дело спорилось: инструмент-то у меня был. "Что это будет, папа?" "Собачка". Лампрокл захлопал от радости: собачка! Я люблю собачек. Когда фигурка была готова, он с торжеством понес ее домой, показать матери. И тут я вдруг слышу: Лампрокл говорит "гав-гав", а Ксантиппа - "и-а, и-а"! И хохочет так, как редко хохотала. Выходит она из дому, зубы, глаза - все у нее смеется: ты, говорит, обещал ему собачку, а гляди-ка - ведь это осел! И я, старый осел, тоже расхохотался: думая об упрямце Алкивиаде, вырезал вместо собачки осла!

Я засмеялся тоже.

- Ну, будь весел. Ступай спать, сынок.

Я улыбнулся:

- Право, Сократ, я уже не так молод, чтоб ты называл меня сынком...

- Ну, как-никак, а на две с половиной тысячи лет будешь помоложе меня!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Друг и ученик Сократа Херефон, никому ничего не сказав, отправился в Дельфы. Там он спросил пифию, есть ли в Элладе человек мудрее Сократа. Жрица, от имени бога Аполлона, ответила так: нет среди людей никого независимее, справедливее и мудрее Сократа.

Ликуя, Херефон прибежал к Сократу. Тот лежал на каменной скамье перед домом, погруженный в размышления. Херефон сообщил ему новость, Сократ же ответил:

- Милый Херефон, ты знаешь, я тебя люблю, но такой шум - для дураков! Иди ты в болото!

И повернулся на правый бок.

Херефон махнул рукой, подумав: так я и знал! Опять эта арете! Теперь скромность. Но погоди! Сейчас про это узнают все!

И верно, вскоре полгорода было на ногах. Ответ Дельфийского оракула облетел Афины. Врагов огорчил, друзей обрадовал.