Сокровища Посейдона

Приходилось экономить каждый глоток воды. Собственно говоря, он и тратил в день не больше десятка глотков, запивая съеденный утром, в обед и вечером сухарь с тонким кусочком солонины – ее в брезентовом мешке оказалось не менее десяти фунтов. Там же Генрих обнаружил десятка три малосоленых сушеных стерлядей, не меньше пяти фунтов грецких орехов. Кто и зачем сунул их туда – трудно теперь сказать, но Генрих по достоинству оценил их питательное свойство, и после каждого завтрака усердно раскалывал рукояткой ножа и съедал по пять-шесть орехов…

Первые четыре дня шлюпка шла весьма приличным ходом, под полным парусом, используя устойчивый пассат. А на пятые сутки, когда под утро Дункель очнулся от беспокойного, как у петуха, сна и с трудом протер заспанные глаза, парус обвис, словно монашеская просторная ряса на теле постившегося несколько недель божьего угодника.

Шлюпка стояла носом на норд-ост, и сколько она так шла, никто теперь не скажет, но проспал он часа четыре, если не больше. Генрих наскоро съел сухарь, рыбину, расколол пять орехов, запил тремя глотками воды и сел за руль. Пытался поймать ветер, но бесполезно – над океаном был полный штиль, пришлось пересесть за весла.

– Хоть шагом, но вперед! – скомандовал он сам себе, пока что не особенно тревожась за будущее – вода и продукты в достаточном количестве, а надежда на скорое спасение еще не испарилась вслед за утренними туманами.

Он греб, греб с упорством фанатика, ориентируясь по солнцу, а если солнце надолго ныряло в тучи, то держал курс вдоль океанской волны, которая от постоянных в этих широтах пассатов, дующих со стороны Индийского океана, своими гребнями как бы заменяла ему компас. Помянул снова недобрым словечком покойного капитана:

– Старый дурень! Не додумался снабдить шлюпки хотя бы простенькими компасами! Случись надолго исчезнуть солнце – и заблудиться в ровном море не трудно!

Изредка поднимался легкий ветерок, парус колыхался около мачты, будто в глубоком раздумье – ловить или не ловить этого ненадежного и капризного помощника! – и тогда Генрих хватался за шкоты, вытягивал парус втугую, шлюпка ненадолго кренилась вправо, но скоро ветер утихал, Генрих садился за весла и продолжал грести. К вечеру измотавшись, он начинал чертыхаться, когда волна поднимала шлюпку на свой гребень и весло вдруг разыгравшейся рыбой с плеском вырывалось из воды… Генрих знал, что он сидит не на бом-брам-стеньге, удерживаясь рукой за флагшток, откуда океан виден довольно далеко, а на шлюпочной банке, и чтобы быстрее приметить сушу, надо двигаться вперед, надо грести…

– Дойду! – твердил он, налегая на весла. – Они уже не дойдут, а я дойду… Вот дунет ветер, и шлюпка снова полетит на север, как альбатрос. Быстрее альбатроса! Птице спешить некуда, море – ее дом, а мне надо на север, надо! – упрямо шептал Генрих и взмокшими руками рвал на себя тяжелые весла, с каждым взмахом приближаясь к заветной береговой полосе. Не к той, дикой и безжизненной, от которой сам оттолкнулся ногами, обутыми в обрезки рукавов, а к обжитой, с водой и пищей. И с людьми…

Генрих начал уже терять счет дням и часам. Все чаще, забываясь в изнеможении, он валился с банки на дно шлюпки и спал, ловя упоительные часы вечерней прохлады… Потом каким-то шестым чувством уловив дуновение ветерка над океаном, поднимался с неменьшим трудом, чем обреченный поднимается на эшафот к виселице с жуткой петлей на перекладине, с таким же тупым упорством выравнивал шлюпку носом на север, садился за румпель, правил, пока дул ветер, потом снова греб, снова валился на дно, едва успев глотнуть воду и съесть сухарь. Солонина и орехи так быстро кончились, теперь он грыз сушеную рыбу. Иной раз, проснувшись, с ужасом видел, что шлюпку разворачивало носом на восток, вслед зыбкой волне. Волны были широкими, ровными, а над океаном и над Генрихом носились альбатросы, кричали, должно быть в досаде, что он не бросает за борт что-нибудь съестное…

Перед заходом солнца на тринадцатые – так по крайней мере ему думалось – сутки, он привстал на ноги и, придерживаясь за мачту, осмотрелся. На западе лучи солнца, короткие яркие, утопали в океане, а над головой распахнулось во всю ширь безоблачное, на востоке уже темнеющее небо.

– Нигде и ничего не видно, – проворчал Генрих, ощупывая заросшее без бритья лицо. Он из последних сил глушил в себе подступающее к сердцу отчаяние. – Неужели меня снесло так сильно к востоку? Тогда где я очутился? Между Новой Зеландией и островами Антиподов? Или ближе, к острову Баунти? Майн готт! Пусть будет любая земля, любая!.. – Он устало опустился на банку, потянул из мешка сухарь. Сухарей осталось не больше дюжины, он отломил половинку, отвинтил крышку фляги и бережно покапал на шершавый сухарь. Вода была теплая, отдавала запахом железа, но теперь, когда бочонок на треть, если не больше, опустел, Генрих не променял бы эти последние кружки воды даже на все сокровища далекого отсюда «Генерала Гранта».