Сокровища Сьерра-Мадре

— Я дал ему расписку, я дал ему слово, что — с тобой или без тебя — сдам его добро как полагается. Но дело не только в бумажке, не только в моей подписи и моем обещании. В жизни чего не пообещаешь и чего только не подпишешь — если всякий раз держать слово, времени на жизнь не останется. Не в этом вопрос. Он в другом. Говард ничего не украл, ничего не подобрал на дороге, не выиграл в лотерею у игорного стола или на бирже. Он это честно заработал, тяжелым каждодневным трудом. Я ничему не поклоняюсь. Но кое-что уважаю. Это то, что человек честно заработал трудом своих рук.

Доббс пренебрежительно махнул рукой:

— Не лезь ко мне с этими большевистскими идеями, оставь для других. Накорми ими своих курочек. А я их наизусть знаю.

— Это никакого отношения к большевизму не имеет, — возразил Куртин. — Вполне допускаю, правда, что одна из задач большевиков или коммунистов — внушать всем тем, кто не трудится, а деньги имеет, уважение к зарплате рабочего человека, объясняя, что рабочему платят вознаграждение, действительно им заработанное, и что нельзя с помощью разных там махинаций и незаконных операций вытаскивать зарплату из его кармана, чтобы оплатить этими деньгами всякие дела, которые к рабочим никакого отношения не имеют. Но это, как говорится, другая история. Пусть устраиваются, как могут. Я тут ни при чем. Короче говоря, друг: пока я иду с караваном или нахожусь поблизости, ты и крупицы говардской не возьмешь. Пока я стою на ногах, ты к его металлу не прикоснешься. Я все сказал.

Куртин сел, достал трубку и начал ее набивать, стараясь не выказывать своего волнения.

Доббс остановился и пристально поглядел на Куртина. А потом громко, с издевкой проговорил:

— Ты прав, сынок. Теперь ты все сказал. И я понял, что ты задумал. Я давно уже об этом догадывался.

— О чем ты давно догадывался? — спросил Куртин, не поднимая на него глаз.

— Что ты сам на его добро нацелился и сегодня или завтра ночью пристрелишь меня, закопаешь, как дохлую собаку, а потом с вещичками Говарда и с моими в придачу пойдешь своей дорогой, и еще посмеиваться будешь — какими мы со стариком лопухами оказались.

Куртин опустил трубку, которую только-только раскурил, и поднял голову. Глаза его были широко раскрыты. Но казались пустыми и безжизненными. Это обвинение как бы лишило его способности выражать свои чувства. Ему никогда и в голову не приходило ничего подобного тому, в чем его заподозрил Доббс. Он никогда не причислял себя к самым честным, порядочным людям. Без раздумий взял бы, что плохо лежало, и не терзался бы потом угрызениями совести. Нефтяные магнаты, короли стали, гиганты железных дорог не стали бы теми, кем стали, если бы их мучила так называемая совесть. Почему же ему, мелкой сошке, песчинке, претендовать на более благородную и чистую совесть, чем у тех, кого называют звездами нации и которых в газетах, журналах и книгах изображают людьми, воплощающими в себе энергию, волю и устремленность к успеху? Но Доббс обвинял его в такой гнусности, что хуже и вообразить нельзя. Может быть, он и не счел бы эту мысль столь уж грязной, приди она в его, Куртина, голову. Но когда Доббс столь бесстыдно и нагло бросил ему в лицо это обвинение, Куртину показалось, что ничего более грязного и низкого и вообразить-то нельзя. Доббс счел его способным совершить такую гнусность, и это как-то сразу открыло Куртину глаза на безграничную подлость и нечистоплотность Доббса. Как он только мог допустить такое? По одной лишь причине: он сам решился на это. Но если у него это на уме, за его, Куртина, жизнь и гроша на кон не поставишь — чтобы завладеть всем золотом, Доббс прикончит его не колеблясь. Сознание того, что его жизнь подвергается смертельной опасности, и погасила всякий блеск в глазах Куртина. Он видел опасность, однако уйти в сторону не мог.

Куртин чувствовал себя беспомощным. Редко когда человек ощущал себя настолько беззащитным, как Куртин в тот час. И действительно, как уберечься от Доббса? Им предстояло пребыть вместе еще четыре-пять дней. Один на один, потому что даже если к ним кто и присоединится, он еще далеко не союзник. Достаточно будет Доббсу объяснить случайному попутчику, какой на его долю может выпасть куш, как тот сразу перейдет на его сторону. А если никого не встретят — тем лучше для Доббса. Одну ночь Куртин, положим, и проведет без сна, сторожа их с Говардом добро. Тем больше вероятность, что на другую он будет спать без задних ног. Доббсу даже пули не придется на него тратить. Свяжет, пристукнет чем-нибудь тяжелым и закопает. А то и пристукивать поленится.

Выход один. Куртину придется поступить с Доббсом так, как Доббс собрался поступить с ним. Другого пути к спасению не видно. Жри — или сожрут тебя! Закон джунглей, иного не дано.

«Его мешочки мне ни к чему, — думал Куртин, — но его самого придется убрать. Старику достанется его доля, мне — моя, а мешочки этого подлеца я закопаю. Я не собираюсь разбогатеть за его счет, но моя жизнь столь же дорога мне, как и его жизнь — ему!»