Сокрушение тьмы

Но Миронов уже не слушал его, он велел Виндушеву подать солдатам и офицерам команду «вольно» и только затем протянул ему самому руку. Потом они прошли к четверке ребят. Миронов оглядел их беглым сквозным взглядом и вдруг неожиданно улыбнулся, словно желая снять этой улыбкой внутреннее напряжение солдат, все еще стоявших перед ним, несмотря на команду «вольно», несколько скованно.

— Ну что, гвардейцы? Готовы выполнить долг перед Родиной?

— Так точно, товарищ гвардии генерал-лейтенант! — уверенно, хотя и вразнобой ответили ребята.

Залывин смотрел прямо, не уклоняясь от ястребиных, жестких зрачков генерала, и тот обратился к нему:

— Из какого полка, молодец?

— Из двести девяносто шестого, товарищ гвардии генерал-лейтенант!

— Фамилия?

— Сержант Залывин!

— Не страшно, сержант Залывин? — на губах Миронова опять появилась улыбка, на этот раз ободряющая.

— Было страшно, когда выходил из строя, товарищ гвардии генерал-лейтенант!

Это Миронова развеселило. Он заулыбался откровеннее, теплее, поглядел на всех уже явно подобревшими глазами, и все разом тоже заулыбались, украдчиво посматривая друг на друга и в то же время не сводя глаз со строго-монументальной фигуры высокого стройного командира корпуса.

— Родом откуда? — продолжал спрашивать Миронов.

— С Южного Урала, товарищ гвардии генерал-лейтенант, — все так же чеканил сержант.

— Знаю Урал. Люблю. И уральцев люблю. Смелый народ! Искренний, чистый.

Сбоку за его спиной стоял такой же бравый, в новенькой диагоналевой офицерской форме адъютант, шелестел страницами блокнота.

Миронов кивнул ему:

— Капитан, перепишите фамилии добровольцев…

3

Раннее утро 21 июня было особенно мглистым. Туман лежал над рекой, над вражеским берегом, и солнце, поднявшееся над лесом, было большим, четко очерченным, розово-опаловым.

Три солдата лежали на крутом берегу, в высокой траве, неподалеку от полого срытого спуска к воде. Внизу поплескивали гребешки волн, разбивались о камни; чавкали на прибрежном песке днищами лодки, терлись друг о друга связанные бревна плотов. А огромная елань между Лодейным Полем и лесом таинственно молчала, только два серебристых аэростата, похожие на китов, низко покачивались над самым полем, готовые в любую минуту взлететь на тросах в самую вышину.

Это был день начала наступления, день форсирования Свири.

Их было трое, друзей детства из одного уральского поселка, из одной школы, из одного класса — Залывин, Бакшанов и Боголюб. Война не дала им доучиться. В 1943 году их призвали в армию, и в дни февральских метелей они, семнадцатилетние мальчишки, шагнули за порог родительского дома.

Поселок носил башкирское название — Миндяк. Это был приисковый поселок и лежал среди уральских увалов между городами Белорецк и Верхнеуральск, на берегу озера, мостясь крайними домами на подножиях гор. Это были места, ни с чем по красоте не сравнимые, они были их родиной.

Им повезло: всех троих зачислили в одно пехотное училище, находящееся в Бузулуке, а затем, когда в начале лета училище расформировали, они оказались в 18-й воздушно-десантной бригаде. И опять повезло: они попали в одну роту. Но на первом же бригадном смотре, идя вдоль строя 3-го батальона, плотный, небольшого роста подполковник Макаров неожиданно остановился перед одним из них.

— Фамилия? — коротко спросил комбриг, глядя прямо в лицо.

— Старший сержант Боголюб! — четко ответил тот, прямя локти и смело отвечая таким же откровенным и неломким взглядом.

— Из училища?

— Так точно!

Макаров кивнул комбату Волгину, следовавшему за ним:

— После смотра пришлешь этого молодца ко мне!

Так Антон Боголюб стал ординарцем комбрига Макарова. Анатолий Залывин и Ленька Бакшанов были назначены командирами отделений в первом взводе 8-й роты, которой командовал лейтенант Гаврюков.

Лежа голова к голове, покуривая «Казбек», принесенный Боголюбом, ребята переговаривались, а река спокойно катила свои воды в Ладогу, и еле-еле виднелся за нею в тумане притихший вражеский берег. Особенно тревожно было смотреть на полосу низкого поречья, лежавшего почти вровень с водой. Пустынный берег метров за сто туда, от воды, поднимался густым подлеском, и, казалось, смотрели из этой чащи чьи-то внимательные глаза, следя за каждым движением тех, кто готовился к переправе.

— Я сегодня, ребята, написал письма, — сказал Залывин, взглядывая в красивое лицо Леньки Бакшанова. — Одно домой, старикам, другое твоей Маше… — и, словно оправдываясь, перебарывая смущение, добавил: — Она просила меня написать.

Маша — Ленькина сестра, младше его на три года. Она (это все знали) была влюблена в Залывина, а тот, видя в ней всего лишь угловатого подростка, совершенно не придавал этому никакого значения, и вот теперь, уже повзрослев сам, все стал осмысливать совершенно по-новому, и Маша, из ее далека, уже не казалась ему несмышленой девчонкой.