Соль

– Не переживай за них. Я уверен, что они уже все понимают и знают, какое их отец дерьмо. Уж не я им открою этот секрет. Что ты теперь собираешься делать, Альбен? Сядешь, закроешь рот раз и навсегда и будешь выглядеть в их глазах жалким алкашом или пойдешь до конца и вздуешь меня хорошенько? Так ведь ты решаешь проблемы, верно? Этому Арман тебя научил. Это ваша манера наводить порядок. Напоминать, что такое мужчина, настоящий.

Альбен рвал и метал, мускулы на его руках вздулись, желваки ходили ходуном.

– Жонас! – воскликнули хором Луиза и Фанни, кинувшись между ними.

Но Жонас больше не обращал на них внимания, с лица его не сходила нервная ухмылка:

– Спокойствие, спокойствие… Все знают, что ничего страшного не случилось, хорошая трепка в кругу семьи – дело привычное, когда представится случай.

– Еще одно слово, Жонас, и я вышвырну тебя из этого дома силой! – выкрикнул Альбен во все горло.

Жонас взял бокал и бросил окурок в остатки теплого сидра, после чего ответил спокойно, почти ласково, указав подбородком на Армана:

– А что он будет делать, скажи на милость, когда я тоже уйду? Что будет делать это дерьмо, когда последний из его мелких наконец от него отвернется? Ты, Альбен, верный пес, придешь составить ему компанию?

Это было как взрыв. Альбен сорвался с места с быстротой молнии и бросился на Жонаса. Эмили от неожиданности выпустила его руку и оказалась на полу. Луиза и Фанни повисли на нем, удерживая, а Матье исхитрился преградить ему путь. Двое мужчин схватились, пошатнулись, Альбен отбивался, и они рухнули на елку, увлекая за собой телевизор, экран которого разбился о стену. Вылетели пробки, и комната погрузилась в темноту, освещенная лишь мигающей гирляндой на батарейках. Дети с визгом разбежались, а Арман опустил наконец камеру и посмотрел на сына и зятя, запутавшихся в гирляндах. Альбен поносил брата на чем свет стоит.

– Разве мы не славная семейка? – спросил Жонас отца очень спокойным голосом. – Разве ты собой не гордишься?

– Больше, чем по родным, – сказал Жонас Наде, – я тосковал по озеру, когда покинул Сет. Я готов был оставить их всех навсегда, но знал, что ради озера я вернусь.

Ради Фабриса он был готов тогда от них отвернуться. Он лелеял мысль, что ему остался от него точный и незыблемый образ, и считал, что есть воспоминания, которые нельзя извлекать на свет, и ценность их, если о ней не знает никто, кроме тебя, вечна. Надя улыбнулась и поудобнее откинулась на спинку стула. Закинула руки за голову. Луч света лег ей на скулы. Она закрыла глаза и вздохнула:

– Я помню это чувство, на взлетной полосе аэропорта Бамако. Я была уверена, что вернусь, но так и не вернулась. Это было… несколько жизней назад.

– Ты еще вернешься, – сказал Жонас.

Надя шумно выдохнула струйку воздуха сжатыми губами с явным неодобрением:

– Нет. И знаешь, что во всем этом гнусно? Не мысль, что я умру, так и не побывав там, нет, с этим я сжилась. Но я ведь тогда не понимала, что не вернусь. Не пыталась напитаться тем, что так любил негритенок, которым я была, когда проходил мимо этого окаянного аэропорта. Я даже не знаю, что это было. Запах расплавленного асфальта? Тень от самолетов над городом и черные лица бродячих торговцев, поднимавшиеся, когда они пролетали? Беленые фасады и блеск стекол или далекий рокот двигателей? Я знаю, я любила что-то в этом месте, что-то в Африке, но поди пойми, что.

Она тихонько покачивала головой слева направо, блуждая в лабиринтах воспоминаний, и губы ее были горько сжаты.

– Это был один из тех моментов, когда считаешь себя способным решить все, даже то, что еще будет.

Жонас кивнул, ему вдруг отчаянно захотелось к Хишаму, обнять его, убедиться, что он еще ему принадлежит. Не думал ли он раньше, что они с Фабрисом вместе будут достаточно сильны, чтобы тоже решить свое будущее – жить им или умереть? Он это сделает, как только они увидятся с Хишамом, Жонас будет любить его больше, чем прежде. Он заполнит пустоту между ними, скажет, как ему необходимо, чтобы они снова сблизились и всегда были вместе. Надя плакала, сама этого не замечая, слезы текли по ее щекам и шее. Она посмотрела ему в лицо.

– Я сказала тебе неправду, – выдохнула она наконец. – У меня все плохо.

На этот раз Надя позволила Жонасу сжать свои руки.

– Что ты хочешь сказать? – спросил он.

– Я больна, – ответила Надя. – Жонас, мне страшно…

* * *

Их прошлое подобно глубоким водам, куда никогда не проникает свет, где чернила осьминогов сгущают темноту. Они идут в них вслепую, когда луч света рассекает тьму, озаряя на миг образ или сцену, очертания которой они вдруг видят.

* * *