Соль

Альбен шел по Сету, и часы на колокольне Святого Людовика звонили час дня, тринадцать хлестких ударов, бьющих его наотмашь. Искрились воды канала. На рейде косяки рыб подставляли серебристые бока солнцу, образуя единое тело, проворно движущееся слева направо между корпусами кораблей. Они сверкали на мгновение и, круто развернувшись, вновь уходили в тень. На их балет никто не обращал внимания. Вдоль причала раскалялись швартовые тумбы, точно мхом, покрытые ржавчиной, обвитые канатами. Белые и голубые суда отражались в тихой воде над силуэтами зданий, над колыханием водорослей, над тенями прохожих. Канал таил в себе мир безмолвия, отголосок, близкий и неразличимый, той действительности, в которую погрузился Альбен.

Он шел как-то вязко на встречу с Эмили, сердце сжималось в грудной клетке. По телефону она потребовала срочно увидеться, и отчего-то в этой поспешности в Альбена проник страх. Он шел, а хотел бы бежать без оглядки. Сегодня, перед ужином, что-то нарушило банальную гармонию летнего дня. Неприметное смещение будней, проникновение прошлого. Хаос, размах которого он уже предчувствовал и перед которым сознавал свое бессилие. Какую власть имел он над сплетением событий, их причинами и следствиями, неотвратимостью семейного ужина и встречи с Эмили? Альбен чувствовал себя усталым, хотелось сесть и больше не двигаться. Он уставится в точку на другом берегу и исчезнет в ней. А наутро проснется один, в грязи и с вчерашними призраками. Он шел для очистки совести, по обязанности, из детерминизма, готовый исполнять свои роли мужа, отца, сына и брата, готовый соответствовать тому, чего ждал от него этот мир. Город, знакомый своими линиями и высотами, материализовал прошлое, и идти через него значило следовать извилистыми путями воспоминаний.

Особенно одолевали его образы. Образы возвращали его телу вес и тяготение. Альбен осознавал это скопище плоти и костей, которое толкало вперед движение его шагов, – это был он, но это была лишь часть его, от которой ему хотелось освободиться. Он нес внутри себя бетонные глыбы в граффити, торчащие из ила вдоль железнодорожных путей. Заводы и величественные силосные башни. Красный кирпич и крытые железом крыши, оседающие от времени. Просторы, где как будто парили купы низкой травы и в извилистых расщелинах блестела вода, похожая на ртуть. Он нес в себе дни сильного ветра и синеву тьмы, в которой тонет То. Осенние месяцы, когда все желтеет. Изгибы лоз, окровавленных багровыми листьями. Пилоны и товарные вагоны, крытые брезентом. Лепнину на фасадах домов. Красные буйки на канале. Куски цемента, покрытые мидиями, актиниями и морскими ежами. Вспоротые шины и железные прутья. Он был полон и другими, его родными, и воспоминаниями, в которых был подле них на разных этапах жизни.

Он увидел себя в саду дома в Ле-Метери[26] с братом и услышал, как Жонас говорит:

– На этот раз я ухожу, Альбен, ухожу насовсем.

– Почему у тебя все не как у людей?

Жонас со вздохом отвечает:

– Ты не можешь просто пожелать мне всего хорошего?

Стеклянная дверь гостиной отодвигается, Эмили выходит на террасу, держа руку на животе. Она машет им. Ее тень скользит по плитке до тучной травы, и Альбен думает в этот миг, что беременность жены обеспечивает ему превосходство над Жонасом, непреходящесть во времени, возможность построить жизнь и наполнить ее смыслом через ребенка, но думает и о том, что обнимет сегодня вечером это тело, вместилище жизни. Эмили ляжет на бок, и он возьмет ее сзади. Она будет шептать: осторожно, осторожно, осторожно на каждое движение его чресл. Наверно, Жонас думает, что Альбен отчитывает его, как отчитал бы Арман, и уже не может отличить их друг от друга. Но ведь их молчание не от родства, а от той дистанции, которую предполагает близость между двумя мужчинами. Эмили заправляет прядь волос за ухо. Она улыбается им, щеки ее округлы, взгляд устремлен только на него; и тогда Альбен поднимает бутылку пива в сторону Жонаса и говорит:

– Ты прав, выпьем за тебя, за Тулузу, за мужчин, которые, уходя, становятся свободнее.

Он смеется и подносит горлышко к губам. Жонас улыбается и тоже пьет, быстро, жадно. Струйка пены течет по бутылке, белеет на смуглой коже его руки, между большим и указательным пальцами, стекает на запястье и теряется под кожаным ремешком часов. Этот образ отзывается в нем год за годом, как те облезлые теннисные мячики, которые они вместе швыряли изо всех сил в бетонные сливные канавки на верфях Сета, и те отскакивали и отскакивали без конца, – образ, не покидавший его до этого летнего дня, когда Альбен шел по набережной Максимена Ликарди на встречу с Эмили, в грохоте отбойных молотков и треске сварки, хохоте чаек, скрипе канатов и стуке сталкивающихся мачт.