Соль неба

Константин не ответил. Не хотел разговаривать про Ариадну – боялся разговора.

– Бес похотливый поселился, извести не можешь? – Тимофей спросил не строго, а обыденно, как будто про естественную человеческую беду спрашивал.

И снова промолчал Константин, понимая: есть такие вопросы, которые не для ответов задаются, но для констатации факта жизни.

А дождик все шептал свои небесные тайны, воздух стал нов и свеж, и от этого хотелось, чтобы в душе поселились спокойствие, нега и тишина.

– Разве не для тебя сказано, – продолжил Тимофей спокойно. – «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем»? – Настоятель говорил так, как рассказывают детям сказки – тихо, спокойно, даже ласково. – «Если правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».

О, сколько раз повторял эти слова Константин! Сколько раз плакал над ними, понимая, сколь близка геенна огненная, но не умел, обессиленный, остановить свой путь к греху. Сколько раз мучился вопросом: что же нужно сделать, чтобы изгнать беса похотливого? И отыскивал множество ответов, а значит, не находил ни одного. И снова повторял, молился и плакал, и искал выхода, понимая, что ищет света во тьме, где нет света; но как его зажечь, не разумея.

Он хотел, чтобы исчезла Ариадна, испарилась? Да, конечно, ведь это выход. Если бы вся история раскрылась, ее могли бы посадить в тюрьму? Да, могли. И что? Не по навету же, а за грехи. Правильно, то есть по праву. Ибо сказано: «Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел…»

– Да, – прошептал отец Константин. – Да… Я хотел, чтобы она исчезла. Да… Не справляюсь. Не справляюсь я! – вдруг закричал он. – Не справляюсь! Бессилен я получаюсь! Бессилен!

Константин ударил руками по столу: задребезжали чашки, солонка упала на пол и покатилась, нелепо подпрыгивая.

– Ее, значит, в тюрьму, а самому молитвой спасаться? Так, что ли? – не повышая голоса и даже не поднимая головы, спросил Тимофей.

И снова подумал Константин, что не ко всем вопросам пристегиваются ответы.

– «И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя», – повторил отец Тимофей, подошел к газовой плите и зажег газ.

Константин понял, что будет, но не испугался. Наоборот, страх куда-то исчез, подчинившись неизбежному.

Непонятная, но мощная, несопротивляемая сила словно прилепила его к отцу Тимофею, сделала абсолютно подчиненным, лишила и желаний и воли, но одновременно подарила облегчение человека, который подчинился силе волны, понимая: куда понесет его, туда и надо.

Отец Тимофей молча подошел к священнику, подвел к плите и сунул правую руку Константина в горящее пламя.

Удивленное пламя начало облизывать человеческую руку.

– Молись и кайся, – тихо сказал отец Тимофей. – Можешь про себя – Господь услышит.

Сначала почему-то боль не ощущалась. Она подбиралась медленно, словно растягивая удовольствие.

Дождь за окном прекратился. Казалось, и дождь, и земля, и небо, и все, что было за окном, внимательно наблюдает, как пожилой священник крепко держит чужую руку, не отпускает и как начинает дрожать рука человека, облизываемая радостным, жадным огнем.

Тишина воцарилась на кухне. Лишь беззвучно шевелились, читая молитвы, губы обоих священников.

Наконец боль стала нестерпимой и Константин закричал. Крик из него исторгся страшный, звериный, словно не он кричал, а какое-то другое, рвущееся из него, покидающее его существо.

На крик прибежала Ариадна.

Увидев страшную картину, она молча выключила газ, достала масло и, по-прежнему ни слова не говоря, начала мазать обожженную руку Константина.

Старик перекрестил Константина, поцеловал его трижды и ушел к себе.

Ариадна мазала аккуратно, ласково, стараясь не смотреть в глаза мужчине, иногда просто гладила раненую руку, дула на нее нежно…

А Константин не чувствовал ничего: ни боли, ни нежности Ариадны. Он смотрел на нее, как на простую прихожанку, не испытывая никаких чувств, не до конца, но радостно осознавая: чувства эти были сожжены в огне газовой горелки навсегда.

В небе появилось солнце, словно желая посмотреть: чем это так все заинтересовались, но, не увидев ничего интересного, снова спряталось в хмуром, тяжелом небе.

Всю ночь провел Константин за молитвой.

Лег незадолго до утренней службы, когда солнце все более уверенно пробивалось сквозь утренний морок. Но сон никак не хотел побеждать явь, забвение не приходило, а все являлись мысли, загружали голову целиком, не оставляя сну шанса завладеть сознанием.

Константин думал не об Ариадне… Она казалась каким-то призраком, наваждением, которое не просто исчезло, но осталось навсегда в другой, давешней, давно прошедшей, будто не его жизни…