Соль неба

Уже у самой двери Дорожный трижды поцеловал отца Константина и произнес тихо:

– Будем думать, как вам помочь. Церковь – это важно для нас.

Отец Константин даже не понял, как оказался в приемной и за ним закрылась дверь.

Вернувшись к столу, Дорожный понял, что забыл попросить у священника благословения. Глупость какая… А ведь надо было для полноты картины… Ну, да ладно. Жили мы без этого благословения и дальше проживем.

Нажал кнопку, бросил секретарше:

– Машину через пять минут.

– Я помню, – ответила секретарша с улыбкой.

Отец Константин медленно шел по коридору. Ему казалось, будто он сам себе не принадлежит, будто какая-то – не бесовская, но вполне себе человеческая сила – завладела им и движет, ведет, приказывает…

Спустился на нулевой этаж. Магазин. Химчистка. Аптека. Дал бумажку. Фармацевт сначала лениво посмотрела на священника, но, увидев бланк мэра и его личную подпись, засуетилась, будто бумажка – это такой волшебный ключ, включивший у нее скорость. Она куда-то убежала, быстро вернулась и стала суетливо что-то рассказывать про мазь, отсчитывая отцу Константину сдачу.

Он не слышал ничего – хотелось на улицу, на воздух. Почему-то думалось, что на улице эта сила отстанет, уйдет, исчезнет…

Домой решил шагать пешком. Дорога неблизкая: мэрия – в центре, Храм – на окраине. Но хотелось идти самому, вышагивая свои мысли, чтобы упорядочить их.

Он вспомнил три прекрасных дня на баррикадах Белого дома в 1991 году, отца Петра, который призывал бороться за демократию и утверждал, что теперь новая эра начнется… И что? Тридцать лет прошло с тех пор, и где оно – новое и прекрасное?

Отец Константин нервничал не из-за того, что не удалось уговорить начальство дать денег; и даже не потому, что Дорожный, по сути, даже не дал ему как следует обосновать свою просьбу, да и вообще не позволил произнести те слова, которые хотелось и надо было сказать. Все это, разумеется, неприятно и даже унизительно отчасти, однако лихорадочный шаг и рассеянный взгляд возникали не по этим понятным причинам.

А главный повод не формировался, но ощущался какой-то ноющей тоской и бесконечно повторяющимся вопросом, адресованным неясно кому: «Почему ничего не изменилось? Почему ничего не изменилось?» Вопрос этот залез в голову и гулял там, ненужный и, очевидно, безответный.

Он подлетел к разрушенной звоннице, поклонился ей, достал мазь, вышвырнул ее в урну, как будто это могло чему-то помочь или хотя бы что-то объяснить. В лихорадочном этом состоянии влетел на кухню, где отец Тимофей в одиночестве читал стихи.

Говорить отец Константин начал сразу, с порога. Не речью, но криком. И про коридоры мэрии, и про самого мэра, и про отчаяние, которое не должно поселяться в голове, а тем более в душе человека, но вот ведь – живет и не девается никуда, и про то, почему все вокруг вроде меняется внешне, но самое мерзкое остается почему-то в глубине и ничего с ним не делается…

Слова произносил громкие, злые, и все говорил, говорил, и боялся остановиться; опасался гнева отца Тимофея, а пуще того непонимания.

Отец Тимофей отложил книгу, слушал смиренно и тихо. Ни гнева, ни даже удивления не читалось в его взгляде – только заинтересованное спокойствие человека.

Наконец, слова стали заканчиваться у отца Константина. Речь его замедлилась, но еще текла по инерции, не в силах остановиться. И вот последнее слово выскочило на свет, и за ним не последовало продолжения.

Тишина расползлась, заполняя собой все пространство маленькой кухни.

Отец Константин устало опустился на стул, дрожащими руками налил себе чаю.

Вошла Ариадна, посмотрела, все ли в порядке, и ушла по своим делам.

– Политики стало много в церковных делах, – произнес отец Тимофей со вздохом, словно ни к кому не обращаясь, а просто говоря те слова, которые родились. – Суеты много бессмысленной. Вот есть Господь. Есть ты. Есть люди. Попробуй помочь людям понять Господа, если, грешный, умеешь это делать. Как умеешь – пробуй. Вот и все. Остальное – суета. Христос стучит к нам, а мы не открываем, вот оно в чем дело. А чего не открываем-то? Веры мало, а суеты много. Вот и не слышим.

– Но звонницу-то надо чинить! – отчаянно вскрикнул отец Константин.

Отец Тимофей вздохнул:

– Помнишь, нет ли слова Симеона Афонского? «Добро начинает путь медленно, но всегда приходит к цели. Зло быстро выходит вперед. Но всегда терпит крах». Не пришло, значит, время колокольню раненую лечить. А придет время и помощь явится откуда не ждем. Гордыню надо смирять: я все могу! Я все сделаю! Я сам! Сам! Куда мы без Бога-то? Назначит Господь время – и все придет. И сами удивимся: откуда явилось? А пока, получается, не время…

В то утро отец Тимофей занедужил. Лежал в своей комнате, глядя в потолок, с Богом разговаривал. Сказал только, что нет у него сегодня сил подняться, и снова ушел в свой мир.

Отец Константин венчальную службу проводил сам. Женился Семен Альбертович Зинченко.

Фамилия Зинченко в Забавино вызывала три чувства: уважение, страх и зависть. Причем все три возникали у забавинцев одновременно.