Соль неба

Отец Константин слушал внимательно, пытаясь понять, к чему настоятель ведет. Словно ребенок, которого опытный взрослый хочет провести по лабиринту к важной цели, отец Константин приготовил свой слух, душу, разум, ожидая услышать главное.

Но его не последовало. Отец Тимофей оборвал рассказ и замолчал.

– А что же такое пудра? – по-детски нетерпеливо спросил отец Константин.

– А пудра – это смирение, – улыбнувшись, ответил отец Тимофей. – Потому что если труды и молитвы будут без смирения, то тогда… Помнишь ли, как говорили оптинские старцы: «Есть смирение – все есть, а нет смирения – ничего нет».

Отец Константин знал, разумеется, что смирение есть высшая добродетель, равно как гордыня – главный грех. «Гордыня есть грех почвенный, – повторял ему не раз отец Петр. – Из него все остальные грехи и произрастают».

Все так. Все понятно. Но как же смириться с таким поведением людей? Как смириться с тем, что такие вот проживают в мире, сея вокруг себя бесовское, черное? И как достучаться до них, докричаться? Возможно ли?

И как теперь будет мстить отец-олигарх? Он же ведь явно человек неверующий, а значит, мстительный. И до чего дойдет месть его? Он ведь все может. Все. В голову взбредет – и Храм закроет. Но нет, этого Господь точно не допустит.

Отец Константин перекрестился и посмотрел на отца Тимофея, словно ища ответ на незаданный вопрос.

Настоятель продолжал играть с солнечным зайчиком. Казалось, солнечный гость смирился со своим положением и теперь послушно прыгал между сухими ладонями старика.

– А как же теперь?.. – начал неуверенно отец Константин. – Теперь-то что будет? Этот Зинченко – он ведь страшный человек. Он ведь…

Отец Тимофей поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Сверху вниз он посмотрел на сидящего отца Константина, произнес тихо:

– Хорошую притчу отец Иоанн Крестьянкин рассказывал, правда?

И вышел из Храма в яркий солнечный день. И свет словно поглотил его в себя, растворил.

Теперь каждый день отец Константин ждал приезда грозного олигарха. И понимал, разумеется, что Воля Божья на все, а страх все одно никуда не уходил.

А тут еще старая хворь вновь начала нагло напоминать о себе. Константин старался напоминаний этих не замечать, но хворь все наглела, бесстыжая; все стучала то в сердце, то в желудок; меняла картину мира, портила ее…

Молитва помогала, конечно. Молитва всегда помогает. Но Веление Божие было таково, что не исчезала болезнь. И страх того неясного, но ужасного, что сделает Зинченко, тоже не пропадал никак, а наоборот, все приближался и разрастался при приближении. И все это перемешивалось в душе Константина, копилось черным грузом, который придавливал к земле, не давал голову поднять, затуманивал взгляд.

Альберт Семенович Зинченко приехал где-то через неделю после неудачного венчания своего сына.

Как раз закончилась служба. Храм был пуст.

Отец Константин увидел кортеж автомобилей и тотчас все не то чтобы понял – почувствовал. Ощущение беды, казалось, появилось даже чуть раньше, чем машины остановились.

Отец Константин испугался сильно, бросился к настоятелю, рядом встал, плечом прижавшись.

Так они и стояли – два священника у алтаря в ожидании олигарха.

Зинченко вышел из машины. Жестом остановил охрану, которая было бросилась за ним. Один направился к Храму.

К Храму подходил невысокий седой мужчина, в глазах которого навсегда застыла усталость. Он смотрел на мир как человек, знающий, что окружающая его действительность может одарить его лишь одним: чьей-нибудь очередной просьбой. Ни радостей, ни удивлений, ни открытий не ждал Зинченко от снующей вокруг него жизни. Глаза его были тусклы и не любопытны; губы плотно сжаты – могло даже показаться, что этот человек разучился улыбаться навсегда.

Зинченко вошел в церковь и по привычке закрыл за собой дверь.

Серая мгла рухнула и мгновенно распространилась по всему Храму.

Зинченко посмотрел на священников, попробовал виновато улыбнуться, но губы словно приклеились друг к другу: улыбки не получилось.

Зинченко снова раскрыл дверь, и солнечный свет словно стер мглу, как ластиком.

Было видно, что олигарху непривычно находиться в Храме, и чувствовал он себя непривычно – неуютно то есть.

Подошел к священникам, все еще не теряя надежды улыбнуться им. Пожал руку каждому, представился, произнес виновато:

– Или вам надо целовать руки? Извините, не знаю порядков.

Отец Тимофей и отец Константин стояли молча, плечом к плечу, словно защитники некоего важного форпоста.

Зинченко мялся, не понимая, что делать дальше.

– Поговорить бы надо, – уверенно произнес Зинченко знакомые слова, которые говорил не раз в самых различных ситуациях, и потому от произнесения их он немного успокоился. – Здесь неудобно. Где бы можно?

Оба батюшки молча отправились в дом. Они чувствовали, что от Зинченко исходит сила, происхождение которой было неясно, но ощущалась она жестко и конкретно. Этому человеку нельзя было возражать. Не из страха, а вот именно из-за силы этой – мощной и таинственной.

Сидели на кухне.

Только сели, вошел охранник, поставил на стол бутылку коньяка.