Соль земли. О главных монашеских Oрденах

Доминиканские завтраки протекают по неизменному церемониалу. Около половины первого по зову колокола отцы выстраиваются попарно вереницей у входа в трапезную. После краткой «молитвы перед едой» последние проходят вперед, первые входят последними в зал с длинными узкими столами, где место каждого указано прибором из кованного железа и кружкой («четвертью») какого-либо питья — это может быть вино, пиво или сидр, в зависимости от местности. В Париже пьют вино. С капюшоном на глазах отцы садятся по одну сторону стола, спиной к стене или к окну, как участники Тайной Вечери, и в строжайшем молчании жуют стереотипную пищу общественных столовок или пансионатов. Гостя — как ко всех монастырях, объект особого внимания — помещают по правую руку настоятеля, молчаливого, но полного внимания хозяина дома. У бенедиктинцев Аббат, облеченный епископским саном, простирает любезность до того, что сам моет руки гостю перед тем, как войти в трапезную.

Более современные и не столь нежные доминиканцы скорее намылили бы вам голову.

* * *

Между столами снуют послушники во всем белом, проворные и безмолвные прислужники, мелькающие взад и вперед и зала в кухню в кружении широких ряс, и треугольный вымпел капюшона спускается у них на плечи точно два соединенные и сложенные крыла. Они следят, чтобы обедающие, которым не разрешается просить чего бы то ни было для себя, ни в чем не нуждались.

Но по уставу любви они вправе просить за ближнего. Так рассказывают, что один монах, обнаружив в похлебке неприятное насекомое, жестом подозвал прислужника и предупредительно, с целью исправления такой несправедливости, сказал:

«Мой сосед не получил таракана».

* * *

Хотя большинство доминиканцев — очень передовых взглядов, они еще не переняли традиционной концепции республиканского банкета. Их обеды заканчиваются без речей, хотя и не совсем безмолвно.

Покрывая позвякивание приборов, раздается голос очередного чтеца, стоящего на кафедре и читающего какое-либо поучительное сочинение, как первоклассник, отвечающий урок. Это чтение без знаков препинания, где фразы повисают в воздухе и ожидании так и не появляющейся точки.

Время от времени отец корректор выпускает ложку и трясет колокольчиком. Чтец обрывает чтение на середине слова:

— Вы читаете невнятно, — говорит слишком внятно отец корректор. — Вас трудно понять. Отчеканивайте лучше каждый слог.

Сконфуженный и краснеющий чтец так отчеканивает слоги, что расчленяет слова подобно движениям по военной команде.

Его монотонное чтение о Роне, ее режиме, притоках, судоходстве по ней было не очень-то понятно. После исправления в нем уже ничего не разобрать.

«Сонна впадает в Рону в Мулатьере, около Лиона».

Искалеченные фразы одна за другой слетают с кафедры при общем равнодушии. Удовлетворенный колокольчик больше не шевелится.

После трапезы — «общение». Так называется полчаса общей беседы, которую доминиканцы позволяют себе после обеда за чашкой кофе в библиотеке.

У меня осталось смутное воспоминание от «общения» в монастыре на Гласьер. Отец Регамэ, великий инквизитор церковного искусства, с увлечением говорил о скульптуре. С альбомом в руках он наглядно доказывал, что ничто так не похоже на распятия 12 века, как некоторые произведения стиля модерн.

Каменотесы 12 века не знали, что они создают скульптуры 20 века, но были бы, несомненно, в восторге, узнав об этом.

* * *

У монастыря на Фобур-Сент-Онорэ больше элегантности, чем на Гласьер. Его мрамор, кованное железо, ограда, спроектированная известным архитектором, красивый вид на большой сад (впрочем, не принадлежащий монастырю): все это, по словам одного доминиканца «Рабочей миссии», было бы «прекрасным родильным домом».

Пока что это сборный пункт, который походит, как все монастыри ордена, и на семейный пансион, и на штаб-квартиру, и на Малую Шартрезу. В том-то и состоит своеобразие монахов св. Доминика, что они ведут одновременно «деятельную» и «созерцательную» жизнь, сочетающую монастырскую дисциплину и полную свободу деятельности. Кем только не бывают доминиканцы. Они — проповедники, преподаватели, портовые грузчики, журналисты или физики. Но вечер, как правило, возвращает их домой, в общину, где молитвенная жизнь вступает в свои права. По выражению, которым они любят определять свое призвание, деятельность вытекает у них «из полноты созерцания». На протяжении всего дня этот преизбыток молитвенной сосредоточенности изливается в тысячу бесконечно разнообразных апостольских начинаний, над которыми Настоятель имеет лишь ограниченное право контроля. Чада святого Доминика — деятельные созерцатели, «картезианцы в миру», несомненно — самые свободные на свете монахи.

Да что — «монахи». С таким же успехом я мог бы сказать «люди». Не зря же они выбрали свободу, ту, которая увенчивает отречение.

* * *