Солдат Берии. 1418 дней в рядах войск НКВД по охране тыла Красной Армии

И тут же Лена принялась неотступно допрашивать меня, что надо сделать, чтобы ее приняли в батальон санитаркой, как можно добраться до нашего расположения. Мне стало ясно, что она готова любыми путями прорваться к нам, к Терьякову. Как ей помочь?

В тот же час я встретил старшего лейтенанта Кондрашечкина и рассказал ему о Лене, о ее намерениях.

— Ладно, подумаю, — ответил мне Кондрашечкин и, помолчав, отдал приказание: — Сейчас нам крайне нужны младшие командиры. Безотлагательно доберитесь до станции, найдите там школу пограничников и доставьте туда распоряжение об откомандировании в батальон десяти сержантов.

Он вручил мне список с резолюцией какого-то крупного начальника.

На станции, до которой я добрался на попутной машине, стояли эшелоны. В теплушках и вагонах копошились люди — военные и гражданские.

Кто-то окликнул меня:

— Эй, служивый, одолжи закурить.

Я остановился. Из теплушки доносились женские голоса, плач детей, мужской говор. И в этот момент из-за Мончегорской горы выскочили три самолета. Ливень свинца неожиданно и резко хлестнул по вагонам. Затрещали зенитные пулеметы, установленные на платформах воинского эшелона. Но поздно: в теплушках началось смятение. Крик, стоны. Люди выпрыгивали из теплушек на землю и тут же попадали под взрывы бомб, под пулеметные очереди с воздуха.

Наконец один самолет, оставляя за собой белый пушистый хвост, креном пошел к Монч-озеру. За ним повернули и два других.

— Детей, детей спасайте! — донеслось до моего слуха от середины эшелона, где одна бомба угодила в теплушку.

Бегу туда. Невдалеке от вздыбленной теплушки за что-то запнулся. Запнулся и оцепенел. Передо мной лежала женщина. Она будто приготовилась ко сну. Возле нее двое детей: девочка лет пяти с белыми как лен кудряшками и мальчик лет четырех. Мальчик теребил за руку мать:

— М-ма, вставай!.. Ма, пойдем!

У меня подкосились ноги. От бессилия не могу тронуться с места и что есть духу ору:

— Э-э-й, люди!.. Сюда!!

От крика или от приступа лихорадочной злости потемнело в глазах. Будто вскипела во мне кровь и захлестнула зрение, слух, дыхание.

И когда чуть посветлело, я увидел ноги людей и услышал возгласы возмущения:

— Гады, детей бьют… Детей!..

Боец-артиллерист осторожно отнял мальчика и девочку от мертвой матери и бегом направился к воинскому эшелону, в медпункт. Мальчишка вцепился в его пилотку, кричал:

— А маму! Маму!..

Я поднялся на ноги. Теперь я не мог медлить ни минуты — скорей, скорей к линии фронта, на передний край. На слепую жестокость фашистских стервятников, оставивших детей без матери, надо было отвечать. Отвечать немедленно, всеми силами, но как? Что требовалось от меня лично, каким путем поведет меня это святое чувство мести — я еще не знал и не мог успокоиться, пока не вернулся в свой батальон вместе с пополнением младших командиров из школы пограничников. Погибшая женщина, ее дети, крик мальчика «М-ма, вставай!» буквально преследовали меня, напоминая на каждом шагу: отомсти, отомсти за них!..

* * *

Началась подготовка групп для выполнения особых заданий. В эти группы подбирали обстрелянных ребят.

Я еще не знал, куда попаду, встретился со своим земляком Николаем Москвиным.

— Фе-дь-ка-а-а!! Вот и встретились! — обрадовался он и тут же с грустью заметил: — Затянулась наша служба, невесты устанут ждать.

Николай Москвин выглядел бодро, загорелый, в новенькой гимнастерке. Его отозвали сюда с заставы, с перешейка полуострова Рыбачий.

— Ну как там? — спросил я земляка.

— В бою за полуостров Рыбачий мы, Федор, границу не сдали. Не пустили мы фашистов за пограничный столб.

Мне стало грустновато: вспомнил свою погранзаставу, пограничный столб, у которого повторял присягу. И я вслух произнес:

— Тот столб — моя забота.

— И моя, — подчеркнул Николай Москвин.

— Спасибо.

И мы поняли друг друга так, как, может быть, не понимали себя. Обнялись и не заметили, как к нам подошел батальонный комиссар Зыков, которого Москвин знал в лицо и называл по имени и отчеству — Николай Александрович.

— Вот что, батенька мой Васильев, над заголовком стенной газеты надо поработать.

— Он это сможет, — ответил за меня Москвин.

Мне пришлось засесть на целую ночь за газету.

Утром, перед подъемом, прикрепив стенгазету к стенке штабного шалаша, я сел на свежий пень и, не чувствуя утренней прохлады, сладко задремал.

Было около четырех часов утра. Солнце висело над сопкой. Южный ветерок ласкал кожу… Чувствую, кто-то тормошит меня за плечо.

— Проснись, сынок, зазябнешь, не дай бог.

Передо мною стоял боец лет сорока, одетый в пограничную форму. Грудь широкая, глаза серые, добрые.

Удивляюсь, откуда попал к нам такой пожилой, и спрашиваю:

— Зачем вы здесь?

— С пополнением прибыл, — добродушно ответил он. — При штабе определился. По хозяйству помогаю. Моя фамилия Тездев. Зовут Степаном.

Я поднялся на ноги.

Пожилой боец не уходил. Сунув пальцы в кисет, он долго набирал щепоть махорки, потом, лизнув обрывок газеты, не спеша заговорил:

— Рисуем, значит.

— Рисуем, — ответил я.

— Пока ты дремал, сынок, начальство картинки твои разглядывало. Сердит… — он кивнул на стенгазету.