Солдат Берии. 1418 дней в рядах войск НКВД по охране тыла Красной Армии

— Связного! — ответил за меня Терьяков. — Считайте, товарищ капитан…

— Как? — Капитан круто развернулся, подошел вплотную ко мне, сверкнул глазами, выругался: — Молодого бойца прошляпил. Тоже мне, стреляный кадровик. — И он бережно взял ефрейтора из рук Терьякова, понес сам.

Богачев, Терьяков и я шли вместе. Капитан Богачев шагал мягко, заглядывая в лицо раненого, которого нес.

— Матери твоей чего же теперь напишу? А? Они, как выяснилось сейчас, были земляки, однофамильцы.

Ефрейтор ответил:

— Ничего, капитан, не пиши, не надо. Пусть домой она меня ждет… А Васильева не ругай… Сам я-я-я…

Угасающими искорками долетели до меня его последние слова. Но что я, мы все вместе могли сделать? Как остановить страшное, что подбиралось к этому не успевшему узнать жизнь юноше?

Мы отходили группами, каждая своим путем в общем направлении на юго-запад к безымянной сопке, где должен собраться весь отряд. Теперь мы имели право отходить: все блиндажи и землянки гарнизона были уничтожены; за спиной поднимались огромные столбы черного дыма от взорванных и подожженных складов с боеприпасами и продовольствием. И хоть довольно быстро стало известно немецкому командованию об этом диверсионном налете советских пограничников, однако обнаружить пути нашего отхода ему не удалось.

И вот она, безымянная сопка. Здесь пункт сбора отряда. Пограничники словно подкошенные повалились на землю, прикрытую мелким ельником.

Здесь же радист Виктор Пузанков доложил капитану Богачеву только что поступившую радиограмму. Командование приказывало: Козюберду со взводом оставить в тылу для разведки и обеспечить взвод продуктами из имеющихся носимых запасов.

Носимый запас — это наши личные пакеты с галетами и кусочками сахара. Мы передали их разведчикам, которых тотчас же увел куда-то своим путем лейтенант Козюберда.

Командир нашей группы младший лейтенант Иванов, развернув карту, объяснил нам маршрут дальнейшего движения.

Подошел Богачев и дополнил его одной фразой:

— Форсированным маршем пойдем, Аркадий Васильевич, никаких привалов.

— Бойцы в запаренных коней превратились, отдых нужен, — заметил младший лейтенант.

— В пасти акульей побывать захотел, тогда вразвалку иди, а бойцы твои чтоб не отставали! Слышь! За каждого мне ответишь.

— Есть!

Раздался окрик дозорного.

И тут как из-под земли, разводя руками кустарник, перед Богачевым появился человек, которого я встречал в дни сопровождения генерала Синилова. Охотник. Он был одет в ту же расшитую кухлянку. Богачев тоже знал его в лицо и пригласил присесть.

— Нет, к-а-п-и-т-а-н, — отказался охотник, — скорей уходи, оттуда немцы, отсюда немцы. Много-много… — И охотник скрылся так же внезапно, как и пришел.

Мы быстро снялись с места. Шли на юг без остановки несколько часов. Усталость валила с ног. Наконец капитан распорядился о привале.

Ложусь на спину и смотрю в синеву неба, где друг за другом гонялись два ястреба. Что они не могут поделить — небо? Мы уничтожили вражеский гарнизон, а они… Первый раз повидал так много человеческой крови. Война — это суровое испытание… Богачев обвинил меня, что я проворонил молодого ефрейтора. Верно, прошляпил. Этого я не могу простить себе. Эх, нечего поесть, а голодный желудок не дает вздремнуть. Маида, медсестра, как сквозь мираж, улыбается, говорит «спасибо»…

Терьяков, лежавший рядом со мной в обнимку с винтовкой, вдруг заговорил, словно в бреду:

— Убирать пора хлеб-то, убирать. Потечь может…

Я тронул Терьякова. Он вздрогнул и, не поворачивая головы, стал оправдываться передо мной, смущенно, с оттенком грусти:

— Смотрю на небо, а в глазах рожь колосится. Будто перезрела она, матушка. Колосья грузные, земле кланяются. Поле громадное, глазом не окинешь, и все колышется. А ведь это ж ветки деревьев в глазах мелькают.

К нам подошел младший лейтенант Иванов. О нем уже ходила солдатская молва: младший лейтенант первым ворвался в одну из землянок и, поддержанный бойцами, уничтожил оказавшихся в ней гитлеровцев. Но схватка была нелегкой — фашистский офицер ударил Иванова чем-то тяжелым по голове. Теперь младший лейтенант выглядит усталым. Бинты сползли набок, скулы чуть посинели и раздулись.

— Не могу прилечь, голову мозжит, — признался он. — Вот и хожу, посты проверяю. — Он посмотрел в небо. Там по-прежнему кружились все те же два ястреба. — Что для них километры? — тяжело вздохнув, сказал младший лейтенант, глядя на парящих птиц.

Я понял состояние младшего лейтенанта и ужаснулся. Понял, что живет он сейчас одной мыслью: держаться на ногах, не ложиться. Ляжет — и не хватит сил встать…

На марше мы забрали у него рюкзак, шинель, фляжку, оставили ему, только оружие. И снова шли по тундре, километр за километром. Голод давал себя знать. Время от времени я выдергивал из кармана кулак, в котором сжимал последние полсухаря, но, видя качающихся, отстающих бойцов, совал его обратно. Словно в бреду, как сквозь завесу, слышу знакомый гул передовой. Теперь она была у нас с левой стороны.