Солдат Берии. 1418 дней в рядах войск НКВД по охране тыла Красной Армии

В Минске меня догнали сразу два письма. Первое от мамы. «Сынок, Федюшка, — писала она, — обо мне не беспокойся, береги себя». На второй страничке то же самое: «Береги себя, обо мне не беспокойся». Я не мог понять, почему она просит не беспокоиться о ней. Быть может, с ней что-то неладное? Кручу письмо и так и эдак… И только письмо от Ани помогло мне разобраться, что к чему. Аня писала, что маму перевели на другую работу, она развязывала плоты на Химкинском водохранилищу простудила ноги и захворала, «Врачи говорят, воспаление легких, но теперь ей стало лучше…» Далее все строчки зачеркнуты густыми черными чернилами. Осталась лишь подпись: «Твоя Анюта».

Я не знал, как ответить на такие письма. Да мне и не дали времени на раздумье.

Наша комендатура во главе с капитаном Митрофановым должна была срочно перебазироваться из Минска в леса, что раскинулись большими массивами между реками Волма и Птичь. Ее задача — перехватить устремившихся сюда одиночек, бывших полицаев и предателей. Как сказали разведчики, следы диверсантов теряются в болотах, в непроходимых лесах; враги соблюдают осторожность, обходят населенные пункты.

Вскоре стало известно, что немецко-фашистские войска, попавшие в окружение восточнее Минска, тоже пытаются использовать этот путь — через леса и болота междуречья Волмы и Птичи. Значит, среди бывших полицейских могут быть агенты, которые держат связь с немецким командованием.

Мы сели в грузовые автомашины. Дорогой, как всегда, пели фронтовые и народные песни, делились друг с другом новостями и впечатлениями. В кузове, справа от меня, солдат Владимир Шейкин читал полученное из дому письмо. Читал, и на лице мелькала улыбка: ему сообщали из села Михайловка, Сталинградской области, о том, что на собрании колхозников распределяли ссуду на строительство жилых домов. Собрание постановило: в первую очередь обеспечить денежными средствами и строительными материалами семьи фронтовиков. Двенадцать домов заложили в Михайловке, один из них — для семьи Шейкина. Как тут не улыбаться солдату… И так везде.

А вот мне и на марше, и потом, когда нас инструктировали, трудно было заглушить тревогу, навеянную письмами из дому, — судьба матери и в бою не забывается, на то мы и сыновья. Но я посмотрел в глаза Митрофанова, этого опытного, всегда подтянутого, внешне невозмутимого чекиста, озабоченного предстоящей боевой задачей, и мне стало не по себе. Лишь одним взглядом — тревожным и пронзительным, колючим и суровым — капитан как бы потребовал от меня небывалой сосредоточенности и собранности всех чувств и мыслей во имя исполнения его воли. Что-то более важное, более значительное, чем судьба родной матери, выдвигалось передо мной при встрече со взглядом капитана Митрофанова. Это же, вероятно, чувствовали и мои товарищи по отделению, по заставе. Для понимания обстановки не требовалось особых разъяснений. Карта, азимут — и прочесывай лес по совести, прощупывай глазом каждую ветку, каждый куст, забыв о личных заботах и огорчениях.

Зрительная память возвращала меня в вагон поезда, где встречался с ехидным человеком, который прятал от меня левое ухо. Я будто вновь вглядывался в черты его смуглого лица и ждал встречи с ним здесь, в лесах и болотах.

Лазил в овраги, чащобы, заглядывал во все канавки и ямы, но пока ничего не находил, кроме брошенных немецких автоматов и гранат без запалов. Наконец Николай Москвин и я напали на свежий след одиночки. Вот уже видим его. Широкоплечий, обросший темно-русой бородой, он лениво шагает между деревьями.

Вскидываю автомат перед самым его лицом.

— Стой, руки вверх!..

Нет, это не тот, кого мне надо. Это всего лишь бывший полицай. Руки трясутся, глаза молят о пощаде. Подошел Николай Москвин.

— Откуда родом?

— Гнездо было, теперь нет там меня.

— Полицействовал где?

— Вокруг Минска. Был под Оршей, Могилевом…

— Значит, и судить будут тебя здесь. По закону могут «вышку» дать.

Задержанный промолчал.

Сопровождая его к пункту сбора, мы услышали стон. Под елкой лежал немецкий офицер. Достаю индивидуальный пакет, передаю полицаю:

— Перевяжи.

Полицай осмотрел раненого, что-то сказал ему по-немецки, затем ответил мне:

— Не стану, офицер он.

— Почему?

— Не застрял бы я здесь: в Минске офицер вытолкнул меня за борт грузовика, чемоданы некуда было ставить.

— Перевяжи! — повторил я.

— Не буду…

Ударил я полицая. Тот сковырнулся и, не поднимаясь, молча подполз к офицеру, перевязал его, а затем без оговорки понес раненого на себе.

Капитан Митрофанов встретил нас с такой «добычей» не очень ласково. Его пристальный взгляд остановился на мне. Казалось, капитан уже успел заметить раздвоенность моего настроения. Думая о судьбе матери, я злился на себя за то, что погорячился дома, в Тушино, — сейчас последует решение отстранить меня от выполнения задачи. Нельзя пускать рассеянного человека на проческу леса с густым «населением» чужаков: сам попадет на нож или провалит все дело.

Митрофанов подозвал к себе лейтенанта Стадника:

— Вместе с Васильевым отправляйтесь в штаб отряда.