Солдат императора

«У мертвых не может ничего болеть, а голова разламывается. Как… как тогда, в Риме, мушкетная пуля ударила в лоб и скользнула по стальной тулье бургиньота. Или еще раньше… При Павии французский шестопер смял затылок шлема и здорово приласкал череп по живому. Когда было хуже — Бог весть. Пожалуй, сейчас хуже. Сейчас всегда хуже, чем было».

Дон Франциско де Овилла попытался обнять гулко гукающие виски ладонями, но не смог — руки не слушались совершенно.

«Поднять голову и осмотреться. Надо».

Не вышло, более того, голова покарала его невообразимой вспышкой боли, настолько яростной, что испанец вымученно застонал.

Глаза разглядели только лишь яркие пятна и темные пятна калейдоскопом обрушившиеся на его измученный мозг. Все тело закружилось, закрутилось, перевернулось, Франциско ощутил стремительное падение в глубочайший колодец, который никак не изволил кончаться. Его, кажется, стошнило, а может быть и нет, но сплохело основательно.

Когда падение завершилось, стало еще хуже. Гораздо хуже. Тело налилось тяжестью, голова превратилась в колоссальный пузырь мыла, лопнувший под натиском неведомого шалуна размером со все мироздание. Боль стала непереносимой, дыхание замерло…

«Господи, жить!»

А потом все кончилось, и дон Франциско нырнул очень глубоко, кувыркаясь в потоке своей памяти.

Вынырнул он под стенами Туниса. Боли больше не было. Осталась невообразимая легкость невесомого тела. Звуки, даже самые звонкие, меднотазные, казались мягкими и приглушенными. Смерти тоже не было. Сотни людей, которые опрокидывались пулями и стрелами, раздираемые пушечными ядрами, горящие в потоках масла со стен — все они просто скидывали надоевшее платье плоти. Дон Франциско теперь знал это со всей достоверностью.

Немного беспокоила полная невозможность хоть как-то повлиять на собственные перемещения. Даже головы не повернуть, будто его прицепили к какому-то мужику, и теперь он летает вокруг, то спереди, то сбоку, то сзади. Не сразу до испанца дошло, что этот мужик — он сам.

Вот он стоит во главе конного эскадрона. Вдали дым и грохот (такой мягкий и почти музыкальный для нынешнего варианта слуха). Уже больше часа пехота и саперы лезут в бреши, растаскивают завалы, сбивают защитников мушкетными раскатами… и раз за разом откатываются. И вновь штурмуют.

Франциско вспомнилось, как было неприятно, можно даже сказать, мучительно, сидеть статуей в седле все это бесконечное время. Ноги затекали в стременах, горжет все заметнее угнетал плечи, а кираса продавила таки стеганый вамс на талии.

«Так и до пролежней не долго».

Новый де Овилла никакого дискомфорта не испытывал. Время не играло никакой роли — полуторачасовое сидение сжалось в секунду и растянулось в вечность. Этот занятный эффект увлекал его не меньше, чем происходящее на поле, хотя наблюдать за самим собою оказалось весьма интересно и даже забавно.

Он одновременно находил себя во всех точках времени. Он видел сражение и своих, пока еще праздных бойцов, и как сторонний наблюдатель, так и глазами того парня, что исходил потом в раззолоченной броне, заклейменной тремя отпечатками лапок калатаюдских голубей.[106]

Чего они дожидались? Испанец прекрасно представлял варианты. Или саперы очистят достаточно широкую брешь, или пехота умудрится отпереть ворота, тогда стальной вал конницы ворвется на улочки, давя и сметая все на своем пути. Быть может, враг решится на вылазку из какой-нибудь неприметной щели — тогда конница готова встретить его в поле.

Может придется спешиться, отбросить копья и подпереть пехоту с мечами в руках. Ради такого случая почти все кавалеристы не стали надевать поножи, легкости ради пробежки на своих двоих — мало приятного пыхтеть в полных латах, ведь насколько затянется бой только генеральный штаб Господа Бога ведал.

Клубы дыма и рокот штурмующей армии отворились, выпустив перестук копыт, сопровождавший конную фигуру адъютанта.

«Сейчас начнется», решил Франциско тот, и вспомнил этот, парящий в невидимости безвременья.

— Спешиться! Спешиться! — Команда катилась волной от эскадрона к эскадрону.

Испанец видел себя, повелительным жестом подзывающего коневодов, заботливо принявших их четвероногий транспорт; видел, как выпорхнул из гнезда прилучных ножен полутораручный меч; как он легко и красиво соскочил на земь, не притронувшись к стременам.

Кавалеристы строились в пешем порядке, откидывали забрала, ощетинивались разнообразными смертоносными железками: от «бастардов», до клевцов и шестоперов. Де Овилла отметил в руках одного из своих парней здоровенный пернач на четырехфутовой рукояти — граненой стальной трубе — редкая итальянская штучка с шестью ажурными лопастями. Молча позавидовал, но решил, что меч сподручнее. Им отфехтоваться можно, если что, хотя он и не такой убойный и выглядит скромнее.

Колонны спешенной конницы двинулись к брешам. Нестройные колонны разномастно вооруженных людей. Не привыкли они маршировать и держать равнение! Но на узких улицах этого и не требовалось.