Солдат императора

— Это что значит? Пленных не будет, вот что это значит! У нас со швейцарцами давние счеты. Они нас в грош не ставят, говорят, что ландскнехты только коров трахать могут, а никак не воевать. А все отчего? — на сытый желудок Курт умел бесподобно задавать риторические вопросы, — козопасы нас давным-давно воевать учили на свой манер, еще во времена молодости нашего доброго императора Максимилиана, пусть земля ему будет пухом. А потом, так получилось, что воевать мы стали не хуже, и нанимать нас стали не реже чем швейцарцев. Вот они и посчитали себя обкраденными. И кем! Германскими скотоложцами! С тех пор, как ни сойдемся — резня. Швейцария, что там говорить, добрых солдат рождает. Дерутся как черти. И в плен никого не берут. А уж нашего брата, просто как свиней режут. Так что у нас с ними дельце есть, — и бравый воин опрокинул в глотку остатки вина из своего дорогого серебряного кубка, — а еще, шесть лет назад, э-э-э-э-э, все верно, шесть, мы им перца под хвост насыпали. Все там же в Богом проклятой Италии. В 1516 г. под местечком Мариньяно[10]. Они с французишками нашу позицию в лоб взять не смогли. Как не тужились. Насыпали им свинцовых слив из аркебуз полные подойники, ха, и из пушек добро угостили. Пусть знают наших! Словом, поле наше — победа наша. То-то радости было! Но до настоящего дела так и не дошло, швейцарцы теперь окончательно на нас злые. Чует мое сердце, в эту кампанию все решится. Сойдемся с ними грудь в грудь, кто кого, вот тогда не зевай!

Озабоченный солдат пробурчал что-то вроде: «ну-сколько-можно-пойду-конец-парить». После чего, в самом деле, ушел. С ним удалилась группа ландскнехтов, которые давно собирались пойти играть в кости.

Возле нашего стола собралась изрядная толпа, человек с полсотни, а то и больше. В основном новобранцы, не бывавшие, как и я в настоящем деле. Сплошь молодые лица, на которых читался страх и любопытство. Страшные швейцарцы казались такими далекими, а интересные байки про чужую смерть прямо сейчас будоражили воображение. Я в полной мере ощутил в себе тоже самое чувство и попытался отмести его, как недостойное. Тем более, что мой интерес был вполне утилитарным.

— Господин ротмистр, — спросил я, — а нельзя ли подробнее? Интересно знать, что они за люди эти швейцарцы, как воюют, есть ли слабости у них? Нам же скоро вместе в бой.

— Это даже я тебе точно не скажу, — ответил Курт, — беда в том, что мало кто из товарищей, что здесь собрались, ведались с ними в большом деле. Это надо у старого Йоса поспрошать. Он лучше расскажет. Гы-гы-гы, если у тебя уши раньше не скиснут, гы-гы-гы, — и он рассмеялся, довольно злорадно, надо сказать.

— Я всё слышал, Курт Вассер, — раздался хриплый, сорванный голос из-за соседнего стола, — чтоб у тебя селезенка лопнула! — к нам шел невысокий, кряжистый старик, совершенно седой. Ветеран, сразу видно. Лицо его было покрыто черными точками, какие, как я знал, бывают при близком пороховом взрыве, правый глаз был наполовину прикрыт из-за багрового шрама от брови до щеки. Другое мужское украшение пересекало половину шеи. Даже не понятно, как с таким ранением он умудрился выжить. Одет ветеран был в шелковый желтый фальтрок[11], отделанный золототкаными парчовыми лентами, четырехчастный разрезной берет с павлиньими перьями и узкие черные чулки. На широкой вышитой золотыми буквами перевязи висела длинная сабля с витой гардой.

Колоритный старик растолкал новобранцев и уселся на стул. Ему тут же поднесли кувшин вина. Он промочил горло, и начал свою речь. Все, включая бывалых офицеров, почтительно помалкивали, предвкушая интересный рассказ. Как оказалось — не зря.

— Ты, Курт, повоюй с моё, а потом рот разевай, твою мамашу растак. Мне шестьдесят три стукнет этим маем, а я с пикой в первом ряду до сих пор стою. И так уже сорок лет! Я, черт возьми, заслужил, могу говорить сколько хочу, потому что слова мои — золото! Чепухи не несу, а изрекаю умные вещи, не то что некоторые. Во-о-от, а уши от знания киснут только у дураков, таких как ты, дорогой мой товарищ! — старый Йос говорил медленно, неприятно поводя подбородком в сторону. Надо полагать, ранение в шею даром ему не прошло и оставило не только роскошный шрам.

Он уселся поудобнее, и перестал обращать внимание на откровенно зубоскалящего ротмистра, которому явно было что сказать, насчет того, что йосовы слова — «золото».

— Мариньяно — тьфу! — Сказал Йос веско, — ни гордости, ни радости от такой победы. Что за дело? Отсиделись за бруствером, постреляли в свое удовольствие. Только и пользы, что знатную добычу потом с трупов и пленных поснимали!

А со швейцарцами кровный счет у нас пораньше начался. Кончай, сука, лыбиться, а то смотри, морда треснет! — это он все-таки окрысился на Курта, сидевшего напротив, подперев голову, и радостно скалившегося. — Пораньше, твою мать! Тебе, малец, сколько годков? Двадцать? Ну да, ты тогда еще свисал мутной каплей с конца своего папаши, а старый Йос уже топтал поля сражений и носил пику.