Солдат великой войны

Прежде чем начать рассказ, Алессандро откинулся на спинку стула и посмотрел на небо, словно черпая вдохновение в свете.

– Вернувшись с войны, я потерял все, но я благодарен за то, что остался жив. Несмотря на то что я видел, несмотря на разрушения, которые стали для меня нормой жизни, несмотря на ранения, после которых я выжил, и память о людях, гораздо лучших, чем я, которые погибли, меня сокрушала благодарность, ни с чем не сравнимая, захватывающая дух благодарность. После демобилизации я ехал на поезде из Вероны в Рим. Знал, что впервые по прибытии в Рим ни мать, ни отец, ни кто-либо еще не будет меня ждать. Стояла зима. Холодная и серая. Поезд заполняли бывшие солдаты, такие же, как я. Это был армейский поезд, экспресс, который не останавливался на станциях. Казалось, он мчался все быстрее и быстрее, вагоны раскачивались из стороны в сторону, летел через поля и рощи, где птицы в испуге взлетали с веток, спасаясь от черного дыма. Я смотрел в окно и, хотя иногда ловил свое отражение в стекле, по большей части видел сельскую глубинку, с древними городками и зданиями, простоявшими на одном месте не одну сотню лет, а ветер, как и всегда, пригибал к земле сухую траву. Возможно, потому, что некоторые мысли и воспоминания не покидали меня, местность казалась серой и мертвой, замусоренной соломой, наполовину похороненной под пятнами снега. Деревья стояли черные, с голыми ветвями, облака казались волнами дыма, клубящимися над горящим городом. Все это лежало передо мной, и я верил, что это все там, и хотел видеть именно это. Но видел совсем другое.

– И что же вы видели? – спросила Аттилия.

– Господи, я видел ранее лето. Деревья окутались зеленью. На ветвях и на земле распускались бутоны, и там, где я не видел зеленого, его заменяло желтое и синее. Яркие цвета, утонченные формы. Лето, каким я его себе представлял, наступило раньше и победило зиму. До войны, если я видел что-то столь же удивительное и прекрасное, как увиденное из окна поезда в тот день… но достаточно. Никогда больше. Впервые я смотрел на победу с позиции поражения, и из-за того, что победа не была моей, отстранившись от нее, я чувствовал ее еще сильнее. Я говорю о победе Господа, победе продолжения жизни. Она ничего мне не приносила, никак не влияла на мое благосостояние. Я печалился, находясь вне ее, но при этом радовался и никогда не испытывал большего удовлетворения: пусть от меня мало что осталось, мир наполняла жизнь. И эти ощущения испытывал не только я. Тысяча людей ехала в том поезде семь часов, и за все это время никто не произнес ни единого слова. Где вы служили? – спросил Алессандро Артуро.

Тот чуть склонил голову и моргнул. Потом снова поднял.

– Оружейником в Тренто.

– Тогда вы знаете, как вам повезло, что вы вернулись домой к сыну.

Артуро правой рукой обнял Рафаэлло за шею и привлек к себе.

– Разумеется, знаю. Он был совсем маленьким, когда я уходил, и я думал, что, возможно, он вырастет без меня.

– Папа! Папа! – смущенно заверещал Рафаэлло, когда Артуро его поцеловал.

– Почему вы не ушли в церковь? – спросил Артуро. – С такими чувствами люди и приходят к Богу, не молодые мальчишки, которые зазубривают по книгам то, что человек не может выучить, пока ему не искалечат судьбу.

– У меня не тот характер. Я отлично знаю, что не смогу вернуться к тому, чем занимался до войны, по крайней мере пока, и уж точно не послушником.

– А чем вы занимались до войны?

– Готовился стать ученым. Писал эссе о музыке и живописи. Потому что хотел слушать музыку и смотреть картины и потому что приходилось зарабатывать на жизнь. Это была мука. По молодости я подходил к искусству энергично и радостно. Теперь я могу писать взвешенные эссе. Причина тому – война, хотя в самой войне нет ничего эстетического. Жизни, которые сводятся вместе, чтобы сосуществовать в мире и согласии, резко обрываются. Персонажи не появляются вновь по законам мирной эстетики, потому что их убивают. Равновесие между мужчинами и женщинами рушится. Время лишается своей полноты. Покоя не существует. Недостаток эстетики усиливает крайности, и они описывают войну неправильно, восхваляя или ее, или ее ужасы, тогда как на самом деле она где-то между чистым ужасом и чистой славой, с толикой обоих. Теперь я могу писать взвешенные эссе, но не пишу, потому что не хочется.

– Вы помощник садовника.