Солдатами не рождаются

— Нет. Маловероятно, но не исключено. — Синцов подумал про себя, что, если немцы так и не пойдут в контратаку, значит, мы сегодня действительно выпустили из них дух! Не весь, конечно, и не навсегда, но все же…

— Д-девятый раз на фронте, и еще ни разу ни в кого не п-пришлось в-выстрелить. М-можете себе это п-представить?

— Вполне. — Синцов подумал о том, сколько людей погибло на его памяти, так ни разу и не успев выстрелить.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите доложить?

Синцов обернулся. В дверях землянки стоял фельдшер.

— Старший лейтенант Богословский по вашему приказанию вывезен санями.

— Хорошо, — сказал Синцов.

— Мне сказали, вы меня спрашивали…

Синцов посмотрел на него и понял: что спрашивал — знает уже давно, но решил, что теперь при корреспонденте наиболее безопасный момент явиться.

— Что с Котенко?

— Отправил вместе со старшим лейтенантом. Его и еще трех тяжелых.

— Обморожен?

Фельдшер запнулся. Хотел соврать, но не решился.

— Есть немножко.

— Имейте в виду, еще раз соврете, что всех подобрали, — пощады не ждите.

— Больше не повторится, товарищ старший лейтенант.

— У меня все. — Синцов, пересилив злобу на фельдшера и нежелание иметь с ним дело, выпростал руку из лямки и положил на стол. — Посмотрите.

— Я же вам давно говорил, товарищ старший лейтенант! — с преувеличенной укоризной воскликнул фельдшер.

Пока он делал свое дело. Синцов молчал; молчал и Гурский. Хватило ума понять, что больно. Сдерживаясь, чтобы не охнуть, Синцов заметил взгляд Гурского. Рана и в самом деле имела неважный вид и здорово болела. А главное, почти не двигались большой и указательный пальцы. Это хуже всего.

Фельдшер делал свое дело молча. Человек, видимо, дрянь, но дело знал. Только когда снова забинтовал руку и сделал из свежего бинта лямку, сказал:

— В медсанбат надо, товарищ старший лейтенант. Ушиб кости, и, возможно, нерв порван. Запустить — можно руки лишиться.

Синцов молча посмотрел на него: «Кто его знает? Может, и в самом деле так считает, а может, спешит дать возможность начальству опереться на медицину и уйти в тыл. Бывает ведь и так, что вслух говорят: „Разрешите остаться в строю“, а про себя ждут, чтобы похвалили и не разрешили. В душу до конца не заглянешь. Я гляжу в его, а он — в мою…»

— Идите, — сказал Синцов.

— Мой долг предупредить.

— Идите.

— Жестко вы с ним, — сказал Гурский, когда фельдшер вышел.

— А вы раненым в снегу поваляйтесь, тогда поймете, жестко или не жестко.

— Л-люблю злых, — сказал Гурский. — Д-до войны, наверно, п-подобрей были?

— До войны был ни рыба ни мясо, — Синцов помолчал и добавил: — Плохо помню, какой был.

Он положил голову на здоровую правую руку и мгновенно заснул как убитый, даже не успев подумать, что засыпает.

В голове его возник и потянулся длинный, однообразный летний сон. Он шел летом, в жару, по лесу и знал и чувствовал, что это лето и жара, но идти было очень трудно, потому что в лесу лежал глубокий снег, и его это не удивляло, а только затрудняло. Он все время проваливался в снег и никак не мог вытащить ноги, а левой рукой заслонялся от бивших ему в лицо зеленых веток. Он знал, что там, за лесом, впереди — Волга, в неизвестно почему, но это было хорошо, что там Волга: Он знал, что как только он туда дойдет, все сразу станет хорошо. Но ветки ему все время мешали и больно били по руке, и каждый раз, когда он хотел посмотреть вперед, не видна ли еще там, за ветками, Волга, он никак не мог этого увидеть из-за руки, потому что рука была все время перед глазами. И это сердило его, и он пытался посмотреть вперед поверх руки и не мог.

Он проснулся от какого-то непонятного звука и еще во сне подумал, что он уже не спит, что его разбудили, и, рванувшись раненой рукой к телефону, больно дернулся о лямку и в самом деле проснулся…

На столе трещал телефон. Он покрутил ручку и взял трубку правой, здоровой рукой.

— Синцов слушает.

— Командир полка пришел, — сказал в трубку Левашов. — Ждем тебя.

Синцов положил трубку, встал и посмотрел на Гурского.

— Долго спал?

— Минут десять.

Глаза у Гурского были красные, растерянные, близорукие. Перед ним лежал блокнот, а рядом очки.

— Как мы до войны у себя в редакции говорили: «Набор еще в чернильнице!» — кивнув на блокнот, усмехнулся Синцов.

Гурский внимательно снизу вверх посмотрел на него.

— А в-вы еще к-когда-нибудь сами п-про все это н-напишете. П-помяните мое слово.

— Поживем — увидим. Посидите здесь, я отлучусь. А сюда Рыбочкина, адъютанта, пришлю.

— К-как в-вам угодно. В к-крайнем случае сп-правлюсь с-сам, — посмотрев на телефон, сказал Гурский. — Ск-кажу: рядовой необученный Г-гурский вас слушает.

В землянке у Туманяна было гораздо больше народу, чем ожидал Синцов.

Еще на пороге он разминулся с фельдшером и мельком подумал: «Ранило, что ли, кого?»