Солдатами не рождаются

Но в землянке все были, слава богу, живы и здоровы. Кроме Туманяна и Левашова здесь был давешний круглый майор-артиллерист, и еще один артиллерист, незнакомый, и саперный капитан с топориками на петлицах шинели, и еще капитан — из дивизии, которого вчера мельком видел в штабе, и еще несколько человек, теснившихся сзади, не на свету. Обстановка прояснялась. Туманян пришел сразу с целой свитой, и это могло значить только одно: в масштабах полка уже решили завтра наносить главный удар по немцам с этого направления.

«Поэтому и батальон приказано собрать в кулак, и резерв — роту автоматчиков — бросают сюда. Раз здесь готовят кулак, то завтра и будут бить этим кулаком, то есть нами», — отторженно от предстоящей опасности, просто как о красной стреле на карте, подумал Синцов о себе и своем батальоне.

Туманян поздоровался.

— Как оцениваете обстановку и какие соображения насчет дальнейшего?

Синцов сказал то, что думал: теперь немцы всю ночь будут начеку. Большую высоту надо брать утром, после хорошей артподготовки, и главный удар наносить левей ее, отрезая немцам пути отхода.

Туманян кивнул. Очевидно, другого и не предполагал услышать. Теперь, после взятия этой малой высотки, дальнейшее решение напрашивалось само собой, при первом взгляде на карту. Видимо, он просто хотел проверить, что думает сам комбат о предстоящей ему завтра задаче. Комбат думал правильно, и на лице Туманяна отразилось сдержанное удовлетворение.

— После боя отдыхали? — спросил он.

— Немножко поспал, товарищ майор, — не уточняя, сказал Синцов.

— За взятие высоты благодарю и представлю к награде.

— Служу Советскому Союзу! — Синцов, бросив правую руку к виску, невольно дернул левой и поморщился от боли.

Дальнейшее было совершенно неожиданно для него, уже свыкшегося с мыслью, что именно он и будет выполнять завтра все, что намечено.

— Сейчас придет Ильин, — сказал Туманян, — я приказал ему дождаться автоматчиков, чтоб они не плутали. Временно сдадите ему батальон и отправитесь в медсанбат.

— Я могу воевать, товарищ майор, — сказал Синцов. — Прошу не отстранять от командования.

— А кто тебя отстраняет? — вмешался Левашов. — Тебя война отстранила. — Он показал на руку Синцова. — Подлечишься — вернешься.

Туманян покосился. Наверное, считал, что слова командира полка не требуют ничьих разъяснений.

— Я могу воевать, товарищ майор, — повторил Синцов, глядя на Туманяна.

— А фельдшер заявил, что не можешь, — снова вмешался Левашов. — Специально вызывали его и спросили; заявляет, что руку потеряешь.

«Сволочь фельдшер! — подумал Синцов. — С Ильиным сжился, а со мной понял, что не сживется, и рад избавиться».

Мысль могла быть и несправедливой, фельдшер имел право сказать то, что думал.

— Прошу разрешить остаться хотя бы на сутки, — продолжая смотреть в лицо Туманяна, сказал Синцов.

— А что просить? — Туманян недовольно сдвинул к переносице густые сильные брови. — Потребовала бы обстановка — задержал бы без ваших просьб. А раз не требует — существует порядок.

Он круто нажал на слово «порядок». «Думаешь, если сегодня отличился, так завтра без тебя уже и не справимся и не обойдемся? И справимся и обойдемся», — как бы говорил он.

Синцов искоса взглянул на Левашова; по лицу Левашова было видно, что он недоволен. А вмешаться не может и не вмешается. Как не вмешается и никто другой из присутствующих, хотя видно по лицам, что и понимают и сочувствуют.

«Ну и черт с вами, пусть будет по-вашему, раз так!» — с обидой и вдруг нахлынувшей тяжелой усталостью подумал Синцов.

— Слушаюсь, товарищ майор. Разрешите идти?

— Подождите. — Туманян позвал: — Зырянов!

Из-за его спины, из темноты, шагнул высокий, плечистый лейтенант, тот самый седой с перебитым носом, которого видал вчера в штабе армии. Туманян на секунду повернул свое хмурое лицо к лейтенанту с перебитым носом и снова перевел взгляд на Синцова.

— Назначаю лейтенанта Зырянова вашим заместителем, заберите его с собой.

Слово «вашим» значило: «Не списываю тебя, считаю, что еще вернешься». Но Синцов слишком хорошо знал, что человек предполагает, а война располагает, чтобы это слово «вашим» что-нибудь изменило в его настроении.

— Желаю поправиться и вернуться. — Туманян протянул руку.

И, пожимая протянутую руку, глядя в лицо командиру полка. Синцов почувствовал, что этот хмурый человек прекрасно все понимает: и как тяжело уходить из батальона, едва успев найти в нем себя среди людей, и как хочется завтра самому развить свой первый горбом заработанный успех, — все понимает, но ничего не переменит.

«Оказывается, этот чертов армянин тоже крут, хотя и не дерет глотку, как другие, что ходят в крутых».

Левашов, прощаясь, пожал руку по-дружески, со значением. Но Синцова это мало тронуло. Что проку руки жать, если промолчал, не подал голоса. Был бы, как раньше, комиссаром, может, в подал бы, а раз теперь замполит, в таких вопросах молчит. Наверное, потому и говорит про строевую, что при его характере должность не по нраву.