Солдатами не рождаются

— Бог простит! — Она не оглянулась на него и, локтем придержав дверь, вошла в бюро пропусков.

Подав в окошечко удостоверение личности, стала объяснять, кто она и зачем ей надо попасть на завод. Сидевшая внутри женщина высунулась, осмотрела Таню, качнула головой, вздохнула, снова скрылась в своем окошечке и молча протянула заранее выписанный пропуск с надписью «В партком».

Когда Таня, предъявив пропуск вахтеру с винтовкой, прошла через проходную во двор, женщина выскочила из задней двери бюро пропусков и спросила ее:

— Ольги Ивановны дочка?

— Да.

— С фронта пришла?

— Да. Здравствуйте, — сказала Таня, пробуя вспомнить, где она видела эту женщину.

— В партком направо иди; этот корпус пройди — и до литейки, не доходя барака.

Таня прошла несколько шагов и обернулась — женщина все еще стояла раздетая у дверей и смотрела ей вслед.

Через десять минут Таня сидела в парткоме и ждала мать. Напротив Тани за столом сидел хмурый пожилой человек в черном ватнике и армейской ушанке и, прижав плечом трубку, записывал телефонограмму.

Когда Таня пришла сюда, он ткнул ей руку и буркнул свою фамилию, но она не разобрала и не переспросила, потому что он сразу начал звонить в литейку, чтобы в партком прислали Овсянникову. И тут же у него на столе зазвонил другой телефон, и он стал принимать телефонограмму.

Хотя он сидел в ватнике и ушанке, но Тане с мороза показалось, что в парткоме тепло и даже угарно; в круглой чугунной печке горел уголь. Она расстегнула шинель.

Человек, принимавший телефонограмму, покосился на нее, заметил орден на гимнастерке, кажется, хотел ей что-то сказать, но вместо этого сердито спросил в трубку:

— Что, еще не все? Я думал, все! Разводите тут писанину! — И еще быстрее заскреб карандашом по бумаге.

В барак вошел высокий, плечистый, еще совсем молодой генерал, чем-то похожий на Артемьева.

— Слушай, Малинин, — сказал он, — мне в Совнарком звонить надо… Как, берем Лузгина на заместителя по рабочему снабжению или не берем? Знаю, что снабжение поставит, а догадываюсь, что жук. Жду твоего последнего слова.

— А зачем ждешь, Николай Иванович? — кладя трубку, сказал Малинин. — Ты ж решил…

— Мало что я решил, — сказал генерал, — я хочу, чтоб парторг был «за», чтоб, если что, вместе отвечать.

— Вместе отвечать не страшно, — сказал Малинин, — вместе плакать неохота. — И, покосившись на Таню, сказал: — Провожу тебя до конторы, поговорим.

И генерал, после того как Малинин покосился на Таню, тоже покосился на нее и спросил:

— Кто такая?

Она, когда генерал вошел, встала там, где сидела, и так и стояла до сих пор.

— Военврач третьего ранга Овсянникова, — сказала Таня.

— Дочь Овсянниковой нашей, из литейного… — Малинин сунул в ящик телефонограмму, снял с гвоздя шинель и вышел вслед за генералом, который так ничего и не сказал Тане.

«Сейчас будут ругаться», — подумала Таня. Такое было выражение лица и у генерала, и у этого сидевшего за столом человека — Малинина. Только она, Таня, помешала им поругаться здесь же, в парткоме.

Она осталась одна. И почти сразу же вошла мать. И они обнялись и долго целовали друг друга.

Мать была сейчас самая настоящая старуха. На ней был толстый, измазанный землей ватник и ватные брюки, но, увидев ее лицо, Таня с испугом подумала, какая она, наверно, худая там, под ватником.

— Таня, доченька!..

— Да, мама…

— Приехала!..

— Да, мама…

— Живая!.. Здоровая!..

— Да, мама…

Мать больше ничего не спросила, помолчала и сказала:

— Отец-то… — и снова долго молчала.

— От чего он?

— Не знаю, — сказала мать, — без меня было… Я воспалением легких болела, в больнице три недели лежала. А его «скорой помощью» свезли. А мне сразу не сказали: пожалели, потому что я встать все равно не могла. А когда вышла из больницы, он уже помер. Гроб ему сбили без меня в нашем упаковочном цехе, но повезли не сразу: думали, я еще успею, встану. А когда доставили гроб в больницу, оказывается, его уже захоронили. Извинения у наших заводских просили, а где могила, неизвестно. Место у них есть такое, куда невостребованных свозят, кого, значит, родственники не спросили. Туда и отец попал. Не прощу себе этого. Что за жизнь за такая!..

Мать заплакала.

— Ну чего ты? — Таня села рядом и обняла ее за плечи. — Зачем ты себя мучаешь?

— Не могу я, Танечка… не могу… Как вспомню, так думаю: на могилу бы сходить, а сходить некуда.

— Когда это было?

— Семнадцатого сентября…

— А Виктор когда?

— Не знаю. Похоронную в прошлом году получила, зимой. А написали в ней, что погиб в сорок первом смертью храбрых. А когда, не написали. Только написали, что на юго-западном направлении… Как ты доехала?

— Хорошо доехала.

— Дай на тебя поглядеть. Похудела ты…

— А сама!

— Про меня не говори… А ты до войны кругленькая была, а теперь вон какая! Где ты была, кем служила?

Таня посмотрела через плечо на вошедшего в барак Малинина и сказала:

— Долго об этом, мама… Всего сразу не переговорим.

— Живая, здоровая… — всхлипнула мать. — И раненная не была?

— Раненная была.

— Куда ранило?

— Мама, ты когда освободишься?