Солдатами не рождаются

— Почему глупости? Не все же ведь на тяжелых работах. Разве я неправа?

Но, слушая ее, мать знала про себя, что и сама она тоже права и что не уйдет из литейки, из своей бригады, хотя это верно, что не все люди на тяжелых работах, и понятно, что дочь беспокоится и хочет для матери лучшего.

— А в партизаны тебя обратно послать не могут? — спросила мать после того, как они несколько минут пролежали молча.

— Могут, если желание выражу.

— А насильно не пошлют?

— Насильно не пошлют. Скажу, что не хочу, на фронт хочу.

Она сначала хотела объяснить матери, почему туда, в партизаны, никого нельзя посылать насильно, но потом не стала: мать спросила ее не потому, что не понимала этого, а просто желала до конца убедиться, что дочь больше не пойдет в партизаны.

— Раз не останешься, мне тут хорошо с Суворовыми, — сказала мать. — Хуже, если б одна жила. Им бы, конечно, лучше без меня, но они тоже привыкли. Да и поплачем иногда с Серафимой вместе; когда муж в ночную, а мы с ней, совпадет, в дневную, вернемся, сядем, и все она слезы льет. И откуда их столько у нее берется? А я слушаю, слушаю ее и когда заплачу, а когда нет. А Халида и вовсе не плачет. Отголосила по сыну три дня, как извещение получили, и больше не плачет. Да ей и времени нет: своих четверо да приемных двое. Всех накорми.

— А чем? — спросила Таня.

— Ну все же им легче: братья, зятья в кишлаках. Хоть не помногу, да привезут. И у них, конечно, не густо. К своим четверым еще двух чужих взять — это по военному времени надо золотую душу иметь. И нам еще с Серафимой, как им из кишлака чего привезут, все старается гостинец сунуть. Но мы не берем, — чтоб кусок от детей отрывать, еще совесть не потеряли. Хотела я сказать тебе про Николая твоего… Встречал он тебя? Что молчишь?

— А что говорить?

— Встречал или нет?

— Встречал.

— Ну и как?

— Никак. Скажи, мама, этот Кротов, из-за которого у отца все вышло, я его знаю?

— Нет, не знаешь. Он на завод пришел уже в последний год, когда ты в армию ушла.

— А что он за человек?

— А я его и видела всего два раза. Высокий такой, черноволосый, не старый еще. Отца про него спрашивала, отец говорит: «Кто его знает, он и в армии служил — командир запаса был и вел себя так смело, разумно, что я ему подчинился в ту минуту». Не представлял, что такой человек — предатель.

— А семья у него есть?

— Бездетный, а жена была. Жену, говорят, из Ростова на высылку отправили. Как узнали, что видели его у немцев, так ее на высылку. За предателя!

— А может, он и не предатель? Может, он сам все это вырыл оттуда и перепрятал, а потом просто погиб? И у немцев, может, его вовсе и не видели, просто так кто-то оказал — и пошло от одного к другому…

— Говорят, видели.

— Мало что говорят… — сказала Таня.

Не так уж она была доверчива. И мысль, что живут на свете предатели, к несчастью, давно уже стала привычной для нее мыслью. А просто ей хотелось думать об отце, что, может быть, он не так уж виноват, может быть, зря мучился из-за этого Кротова, и жена этого Кротова зря поехала в ссылку и живет там, оплеванная. Все на свете бывает! Если уж она что узнала за полтора года жизни в немецком тылу, то это узнала твердо: все на свете бывает!

— Я про Николая хотела тебе сказать, — повторила мать.

Таня вздохнула. Про Николая слушать ей не хотелось.

— Дело, конечно, твое, — сказала мать, — но я ему, что ты приедешь, сказать была обязана.

— Ничего ты ему не была обязана…

— Как же так не обязана? Все же до войны муж и жена были.

— Мало ли что было, — сказала Таня. — Да и перед самой войной уже не было этого.

— Ну, на разные дома жили, — сказала мать, — так это ж временно, из-за твоей военной службы. Конечно, на два дома не жизнь…

— Ну о чем ты говоришь, мама? Какая жизнь, какие два дома? — не выдержала Таня. — Какое все это имеет теперь значение? И не в двух домах дело вовсе… Ну, виновата перед вами, не написала вам тогда, не призналась, что порвала с ним. Стыдно было перед вами…

— Чего же стыдно?

— А того, что не надо было замуж за него выходить.

— А он тебя за жену считает. — В голосе матери прозвучала разозлившая Таню нота укоризны.

— Очень хорошо, пусть считает, — сказала она, сдержавшись. — Это ты и хотела мне про него сказать?

— И это. Я когда ему в поликлинику позвонила, что твою телеграмму получила, — он в первой поликлинике работает, где директор наш прикреплен, его детей лечит, — позвонила ему туда, он даже вскрикнул и телеграмму вслух заставил прочесть, а потом два раза звонил — спрашивал, не сообщила ли, когда приедешь. Сам все узнал, встретил… Любит он тебя — так я поняла по его поступкам…

— Любит, не любит, плюнет, поцелует… — сердито сказала Таня. — Когда ты его видела в последний раз?

— В октябре.

— Отец умер — и то он к тебе только раз зашел! А ты — любит, любит! Слушать тошно!