Солдатами не рождаются

Отец говорил мне потом, что испугался: кругом уже стрельба шла, — послушался этого Кротова. А когда с завода стал выходить, смотрит — Кротова нет. В эшелон сели; на третий день его спрашивают, где ведомости. Он рассказал все, как было. А Кротов где? А Кротова нет. В дороге не до этого было, а на место приехали — сразу про всех выяснилось, кто вел себя некрасиво: и кто исчез, и кому дети были поручены, а он их бросил, а кто на сто тысяч зарплату не вывез, заявил: сжег, — пять человек из партии тогда исключили. И отца тоже — за этот ящик. Он признавал свою ошибку. Потом, когда Ростов обратно взяли, на завод наша бригада поехала кое-что из оборудования вывезти, чего сразу не успели. Отец точно им место объяснил, где ящик. Говорил: все же моя вина меньше, если не пропало ничего… Два месяца исключенный был, но на парткоме еще не утверждали, ждали. А он уже все равно к станку встал, — с чего начинал на заводе, к тому и вернулся.

Наши вернулись, говорят: были, смотрели. От ящика железка есть, а в ней ничего! И Кротова нет в Ростове! Когда немцы пришли, говорят, видели его с ними. И вполне возможно, что он фашистам ведомости отдал, а деньги себе взял. Такие предположения высказывали и отца спрашивали: «Как считаешь, несешь за это ответ, если так?» Он говорит: «Несу!» Тут же, на парткоме, и утвердили, а на райкоме партбилет взяли. Что он всю правду рассказал, как они с Кротовым ящик прятали, поверили, а простить не простили. Он не обижался, говорил: спасибо, что поверили, а не поверили бы — я бы напротив завода на трамвайную рельсу голову положил.

Изнемогал он очень на работе, Таня. Мучило его это. Прошлым летом у нас до Малинина другой парторг-был, Алферов. Вызвал он отца — отец к маю самые высокие нормы дал по цеху — и говорит: «Подавай, Овсянников, на восстановление», — а отец отвечает: «Подожди, еще поработаю…» Хотел он сделать больше, оправдаться перед людьми, а здоровье у него слабое было, сама знаешь. Я уже почувствовала, что слабеет он. Чего только не отнесла на толкучку! Бывало, стоишь, выпрашиваешь: возьмите, ради бога. Ну, а что у нас было? Ничего особенного с собой не взяли, знаешь, как ехали оттуда… Подкормить его хотела, все, что могла, делала. А где могила его, не знаю. Никогда не прощу себе…

— Ну, что ты, мама, ей-богу… Перед кем ты виновата? Ну, знала бы, где похоронен…

— Не «ну», — сказала мать. — Я бы к нему приходила. А он лежит где-то, а я не знаю… Я на кладбище ходила — поле целое. Смотрю на это поле и даже что думать, не знаю, — плачу просто, и все…

— Мама, а вы тут с самого начала с Суворовыми?

— Нет, — сказала мать. — Сначала в клубе текстильщиков жили, в зале зрительном, сорок семей. А потом там тоже цех сделали и переселили кого куда; нас с Суворовыми сюда. Халиды муж сам позвал, он с Суворовым в кузне работает. Тут у них раньше одна ленинградская эвакуированная с двумя детьми жила, весной померла. Детей они себе взяли, а комнату нам отдали. Так и живем. А чего ты спрашиваешь?

Таня подумала про себя, что трудно двум семьям жить вот так, в одной комнате, — два шага в ширину, три в длину, где и кровати стоят рядом, отделенные занавеской, и слышен каждый шорох двух людей, живущих в другой половине комнаты, днем слышен и ночью слышен.

— Нет, ничего, — сказала Таня, и матери даже не пришло в голову, о чем подумала сейчас дочь: так далеки были от этого ее собственные мысли.

— А может, в Ташкенте останешься? — спросила мать. — Если останешься, врачом работать будешь, может, на двоих и отдельную дадут…

— Не знаю, мама, — мягко сказала Таня. — Ведь я же военнослужащая, а потом… — Она помедлила, не сразу решив, говорить или нет, и все же сказала: — Я еще с дороги написала генералу Серпилину Федору Федоровичу, — я тебе говорила о нем. Попросила, чтобы он меня к себе на фронт вызвал. Все-таки я его знаю, и он свою полевую почту мне дал, когда в Москве встретились.

— А где он сейчас?

— Под Сталинградом.

— Самое там страшное теперь, — сказала мать с тревогой.

— Почему? Там теперь уже не мы, а немцы окружены.

— Все равно самое там страшное, — убежденно повторила мать. — Я сама в цеху сколько газет вслух прочла про эти бои! У Суворовых вторая похоронная оттуда, со Сталинграда, пришла…

И Таня поняла, что сейчас, здесь, в этой каморке, мать нельзя переспорить. Откуда пришла в эту комнату последняя похоронная, там сейчас и страшнее всего! Там больше всего убивают людей и могут убить и ее, Таню, если она туда поедет.

— Не знаю, — сказала Таня, — дойдет ли еще мое письмо и вызовет ли он меня.

— Раз обещал, наверно, вызовет. Молодой он, генерал этот?

Таня даже не сразу поняла, но потом поняла и за спиной у матери рассмеялась.

— Что смеешься? Про генералов у нас всякое тут говорят, не одно только хорошее.

— А ты меньше слушай, что языками треплют, — сердито сказала Таня. — Я с фронта аттестат вышлю, тебе легче будет. Может, ты даже на другую работу из литейки перейдешь… Ну, будешь меньше зарабатывать и не первой категории карточку получишь…

— Куда же я перейду, Таня? Другие, что ли, хуже меня? Глупости ты говоришь.