Солдатами не рождаются

— А что же ему ходить? Слезы чужие утирать?.. Сейчас всюду и своих хватает. Пока отец жив был, он несколько раз к нам заходил, даже приносил кое-чего, старался. Хотя и не обязанный. Была ты — были и мы, а нет тебя — на что мы ему? Не о нас речь, о тебе. Не нас ему любить, а тебя. О чем вы с ним говорили? При людях спрашивать не хотела, а сама только об этом и думаю.

— С чего начали, тем и кончили: спасибо, что встретил, как время будет

— разведемся…

— Зачем же это теперь разводиться, раз до сих пор не развелись? — с тоской спросила мать.

И Таня почувствовала: в чем другом, а в этом так и не научились понимать друг друга. Хочет, хочет ей счастья, а какое оно будет, это счастье, не думает! Думает: раз не одна — уже счастье. И о себе самой думает. Хочет, чтоб дочь осталась здесь, в Ташкенте, пусть не из-за нее, матери, пусть из-за мужа! Все равно, лишь бы осталась.

— Да чем же он так плох? — Мать не хотела отказаться от запавшей ей в голову мысли.

— Для меня плох.

Она заранее решила не говорить о том, что он успел здесь жениться, не хотелось обсуждать это с матерью. А сейчас еле удержалась, чтоб не сказать.

— Ты что, хочешь, чтоб я обратно на фронт уехала и аттестат вам с ним пополам высылала?

— Почему? — сказала мать. — Раз муж здесь, может, и ты здесь останешься…

— Значит, раз он не на фронте — и мне там, где он? А почему он не на фронте? Мне двадцать шесть, и ему двадцать шесть! Я баба, а он мужик. Я врач, и он врач. Почему я там была, а он тут?

— По-всякому бывает. Он, как детский врач, эшелон с детьми сюда повез. А потом остался тут. Он мне рассказывал, как остался… Детских врачей не хватало, эпидемии были. Он на фронт просился, а его оставили.

— Как следует попросился бы — не оставили бы.

— А вот оставили.

— Ну хорошо, все правильно!.. — почти закричала Таня. — Остался, потому что оставили, хороший он, и всем здесь нужен, и тебе нужен, а мне не нужен, можешь ты это понять? — Она испуганно остановилась: ей показалось, что соседи проснулись. Но нет, Суворов по-прежнему устало, тяжело храпел, и жена его порывисто дышала, постанывая во сне.

Таня целую минуту молчала, а потом сказала шепотом:

— Остался потому, что баба, а я за бабой быть замужем не могу. До войны еще почувствовала!

— А чего ж ты его раньше любила!

— Любила, потому что он первый у меня был, — что, тебе объяснять, что ли? Отрезано это, понимаешь? И кроме того, было у меня там, у партизан, с другим человеком… Было, и не жалею.

— Ну и мало что было, — сказала мать. Когда Таня так яростно заговорила о муже, она уже и сама подумала, что у дочери, наверное, что-то было. — Сколько ты пережила, перенесла и живая пришла! Такой грех себе самой простить можно.

— Никакой это не грех, — упрямо сказала Таня, — как сама хотела, так и сделала.

— Если было да прошло, то и говорить ему не обязательно.

— А я уже сказала.

— За язык, что ли, тянули?

— Так уж захотелось, на него глядя, чтоб не стоял передо мной и не думал…

— А где он? — осторожно после молчания спросила мать.

Она имела в виду того человека, с которым у Тани было там что-то. Может, она так непримиримо относится к мужу, потому что и теперь любит того человека? Может, у нее счастье с тем человеком?

— Кто? — не поняла Таня.

— Тот вот… что ты говорила.

— Убит он.

— Убит, — повторила мать. — А забыть не можешь?

— Наоборот, могу.

В том, как она говорила, было что-то резкое, вызывающее, непривычное.

— Что с тобой, Таня?

— Ничего, мама, со мной, ничего… С тобой поживем, а потом на фронт уеду и письма писать буду. А про Николая больше не надо, бог с ним, пусть живет, ничего плохого ему не желаю. Только больше не приставай ко мне с ним, ладно? — сказала Таня, в последний раз преодолев соблазн рассказать матери, что человек, за которого она так беспокоится, давно женат на другой.

— Значит, разводиться с ним пойдешь?

— Пойду.

— Отложи до конца войны, там видно будет.

— Ничего там видно не будет… Сейчас хочу. Хочу совсем свободной быть. Может, кто стоящий возьмет да полюбит, — вдруг подумав об Артемьеве, с вызовом сказала Таня. И, вспомнив его ничего не обещавшие равнодушно-добрые, веселые глаза там, на перроне, вздохнула и добавила: — А никто не полюбит, все равно лучше свободной быть: что захочу, то и делаю. Умные люди говорят, что война и живем только раз… Может, и верно?

Она часто слышала это от разных людей и в разных обстоятельствах и сопротивлялась, и даже грубила в ответ, но эта же мысль существовала и в ней самой, и иногда наедине с собой этой мысли было трудно противиться.

— А может, тебя не на передовую пошлют, а в какой-нибудь госпиталь? — вдруг сказала мать.

— Все может быть…

— А может, и н-е во фронтовой, а в тыловой? И у нас тут госпиталя есть, и в них врачи военные…

— Мама, я не могу объяснить тебе этого, — сказала Таня, — но я на фронт хочу. Я не хочу в тыловой… Я, если в тыловой будут назначать, попрошусь на фронт.

— Но почему же, почему же? — с отчаянием в голосе спросила мать. — Ведь ты же была…