Солдатами не рождаются

— Мы в батальоне живем между собой по-товарищески, и это, конечно, многое заменяет из того, чего мы лишены. Но не все. Вот вы пришли и сидите с нами, и, хотя мы рады видеть вас у себя, нам в то же время странно на вас смотреть, как будто каждый вынул по фотокарточке и вспоминает… Понимаете, какая история. С чего начал, еще помните?

— Помню.

— Вот за это и пью. За то, что вам у нас тепло, — и нам с вами тоже! — Он выпил и повернулся к Рыбочкину: — А теперь напоследок давай стихи.

— Почему напоследок? — спросил Ильин.

— А потому, что спать пора. Давай прочти, — повторил Завалишин.

— А что?

— Мое любимое, и ничего другого. А если хочешь другое — читай сначала другое, а мое последним.

— Я сразу его прочту, — пожал плечами, кажется, не очень-то довольный Рыбочкин.

— Еще лучше.

Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть,
На свете мало, говорят,
Мне остается жить…

— наклонив голову, начал Рыбочкин неожиданно низким, тихим, немальчишеским голосом. Так начал, что Таня даже вздрогнула от тревожной силы этих слов, имевших слишком прямое значение для каждого из сидевших рядом с ней.

Стихи были памятны по школе, она знала их наизусть, но поняла их только теперь, в эту минуту.

Она слушала и смотрела на Синцова; он тоже опустил голову, когда Рыбочкин начал читать, и смотрел перед собой в стол. Она смотрела на Синцова, и ей казалось, что эти стихи относились прямо к нему, ему угрожали, ему напоминали о смерти.

Он сидел неподвижно, слушал, потом поднял голову, посмотрел на Таню и коротко вздохнул, словно хотел сказать ей, что ни она, ни он не могут обещать сохранить друг для друга свою жизнь.

— Вот и все, первое и последнее, — сказал Рыбочкин, дочитав до конца. И лицо и голос у него, когда дочитал, снова стали не мужские, мальчишеские.

— Ну что ж, все так все, — сказал Ильин, вставая.

Все поднялись вслед за ним. Встала и Таня.

— А вы здесь оставайтесь. Комбат вам свою койку уступил. — Ильин показал на завешенный угол. — Чистым уже застелили ее для вас, пока мылись. Будете спать как в раю.

— Вы со мной прямо как няньки!

— Вот именно, — сказал Ильин. — И чтобы у четырех нянек дите без глазу

— не допустим.

— А как же… — Таня обратилась не к Синцову, а к Завалишину, потому что в эту секунду ей так было проще.

— А мы с Иваном Петровичем на этом диване валетом ляжем. Не помешаем вам?

— Нет, конечно.

— Мы так и думали, — сказал Завалишин. — Иван Петрович, я сейчас к Чугунову на часок схожу, но ты не пользуйся моим отсутствием, чересчур не раскидывайся, а то приду, двигать тебя будет тяжело.

— А я, скорей всего, еще не лягу, — сказал Синцов.

И это были первые слова, которые он произнес за все время после слов «я ее очень люблю», словно не хотел после них говорить никаких других.

Таня простилась с уходящими и подумала, что Синцов тоже сейчас выйдет вместе с ними. Но он остался и сел на прежнее место. А когда она тоже села напротив него, улыбнулся и сказал:

— Вот так и бросила нас с тобой война друг к другу.

— Ничего не бросила. Я сама пришла.

— Да, конечно. А все-таки бросила. Могли и не встретиться. Ни там, в госпитале, ни потом, у меня.

— Могли и сегодня не встретиться.

— Нет, сегодня уже не могли. Я все эти дни думал, как с тобой встретиться. Только не имел возможности.

Он протянул руки, взял ее руки в свои и долго молчал.

— О чем ты сейчас думаешь? О Маше, да? — бесстрашно спросила она. Потому что все равно, раньше или позже, должна была спросить его об этом.

— Да, — сказал он. — Но я рад, что ты здесь. Я ничего лучшего не мог бы сейчас представить себе в своей жизни.

И это было правдой, хотя он не мог сказать ей всего, что подумал, как почти всегда не могут сказать этого до конца люди, когда думают о таких вещах. Он подумал о Маше и о том, что ему почему-то не стыдно сейчас перед ней. Не стыдно того, что он держит в своих руках руки этой другой женщины, и того, что с нетерпением думает об этой женщине, и думает не только сейчас, когда она сама пришла к нему, а думал и раньше, еще пять дней назад. «Она там умерла, а я тут… — попробовал он упрекнуть себя. — А что я тут?.. Ну, что я тут? Да, я свободен. Глупое слово, но это действительно так. И никому не нужно, чтобы я не был свободен, никому от этого не легче».

— Скажи, Таня, когда мы несли тебя с Золотаревым, кто из нас мог подумать?

Она ответила не сразу.

— Не знаю. Сейчас мне кажется, что я уже тогда немножко думала о тебе, помнишь, когда этот лесник спросил про меня: «Жена, что ли?» Но это, наверно, неправда, ничего я тогда не думала.

— Павлу показалось, что он понравился тебе там, в Москве.

— Это правда, — сказала Таня. — Я даже потом о нем всю дорогу думала, когда ехала к маме. А сейчас просто не представляю себе этого совершенно.

— И ты всегда вот так будешь говорить всю правду, даже когда тебя не спрашивают?

— Тебе — да.

Таня тихонько потянула свои руки, встала, обошла стол, и он услышал, как она там, за его спиной, отодвинула и снова задвинула висевшую на кольцах плащ-палатку.

Он не повернулся.

— Он придет? — спросила она о Завалишине.