Солдаты Александра. Дорога сражений

— Работать копьями! — звучит команда. — Вбиваешь копье в лед, на шаг поднимаешься и подтягиваешь товарища по связке. Вперед! Две ступеньки вверх — и опять копье в лед! Все разом. Ну!

Все-таки толковый приказ — великое дело. Поразительно, но у нас получается.

— Тропа!

Это кричат сверху, и вся колонна откликается радостными возгласами. Укрытие! Укрытие на ночь! В восторге мы лупим друг друга по сгорбленным, обвязанным одеялами спинам. За гребнем колонну приводят в порядок, людей считают по головам.

— Где Толло?

Это Флаг, он смотрит в список.

— Я видел его перед тем, как полезть на горушку, — отвечает Рыжий Малыш.

— А сейчас-то он где?

Никто не знает.

Флаг идет вдоль строя в обратную сторону. Заглядывает в обмотанные шарфами и платками лица.

— Он в связке-то был? Кто видел, как он привязывался?

Теперь, когда каменная громада укрывает колонну от бессильно завывающего в расселинах «Вешалки» ветра, нам вроде как даже тепло.

Флаг возвращается. Он не нашел Толло.

— Идите дальше! — командует он.

— А как же ты, Флаг?

— Шагом марш, кому сказано!

Мы с Лукой задерживаемся и видим, что Флаг сходится с Рыжим. Они разговаривают, но нам их почти не слышно. Видно только, как Рыжий тычет рукой, указывая на обледеневший откос.

— …если Толло внизу, ему крышка.

Флаг отворачивается. Мы молча смотрим, как он достает из вьюка топор и веревку. Рыжий возвращается к бредущей в сторону деревушки колонне. Мы с Лукой переглядываемся.

— Я остаюсь, — говорит он.

Я смотрю ему в глаза. Вид у него очень усталый. Плохо дело. Через час он замерзнет.

— Нет. — Я чувствую себя идиотом. — Ступай в строй.

Чтобы Лука стронулся с места, его приходится подтолкнуть.

— Прибереги мне там малость тепла.

17

Мы с Флагом находим Толло в пятистах футах от верхней тропы. Живого и даже не в беспамятстве, но в бреду. Он не узнает нас, да и не может, поскольку ничего не видит. На глазах его нет повязки, она, наверное, потерялась, а это верная слепота.

Он орет, чтобы мы убирались обратно. Наверх. Можно подумать, это так просто — взял себе да полез. На один спуск у нас с Флагом ушло два часа — откос крутой, как стена, и скользкий, как сопли. Мои сапоги промерзли насквозь, подошвы превратились в ледышки.

Темнеет. Флагу тоже хреново. Совсем хреново. Грудь облеплена замерзшей рвотой, речь невнятна, движения заторможены.

Мы торчим на уступе шириной в две ладони. Толло футах в тридцати ниже висит вверх тормашками. Веревка, обмотанная вокруг лодыжки, зацепилась за камень. Вторая нога его неестественно вывернута в колене.

— Кто это? Матфей, ты?

Я собираюсь спуститься к нему. Почему бы и нет, расстояние-то пустяшное. Летом да днем здесь бы справился и ребенок. Ну да, почему бы не справиться, когда тепло и светло? А как быть в сумерки, в лютую стужу, в обледенелых раздолбанных сапогах, да еще основательно подрастратив силенки? Пожалуй, брошу я этого Толло там, где он есть, тем более что он и сам нас гонит, и поползу потихоньку наверх. Но никуда я ни хрена не ползу, поскольку вижу, что Флаг задубевшими рукавицами примеряется к стенке. Ощупывает неровности, явно намереваясь самолично добраться до друга. Я вне себя, я обкладываю его такой бранью, от какой вянут и солдатские уши.

Идиот! Он что, хочет сорваться? Мне нипочем не вытащить их двоих.

Выходит, лезть надо мне.

Каким-то образом это у меня получается. Я спускаюсь, а потом Флаг сбрасывает мне с уступа веревку.

Толло не узнает меня. Даже когда я кричу ему в ухо. Его вывернутая нога на ощупь как каменная.

— Моя шапка, — твердит он. — Ты шапки моей не видал?

Он потерял не только повязку, но и свою знаменитую шапку, ту — с кабаньим клыком.

— Должно быть, она упала, — говорит Толло. — Валяется где-то внизу, совсем близко. Можешь достать ее, а?

Голос его очень слаб. Разобрать слова я могу, лишь приложив ухо к той дырке, что он продышал в своей ледяной бороде, да и тогда слышно очень дерьмово. Он как ребенок. У меня прямо сердце щемит, но, с другой стороны, я вскипаю. На кой хрен он упал? Почему шел один? Себя вон угробил и меня, что ли, хочет? Неизвестно, выберемся ли мы вообще из этой поганой щели, а ему, видите ли, невмоготу без какой-то затруханной шапки!

— Да пусть валяется, Толло.

— Моя шапка. Без нее мне нельзя.

— Почему?

Он хрипит что-то невнятное.

— Почему? — кричу я.

— В аду… — выдавливает из себя Толло. — Как можно в аду появиться простоволосым?

Ну не один ли хрен, в шапке ты или нет? С чего, спрашивается, я стану горбатиться из-за этакой дурости?

Я спускаюсь ниже. Нахожу эту дерьмовую шапку. Нахлобучиваю ее ему на башку, под капюшон, и, придавив рот к его уху, хриплю:

— Давай выбираться отсюда.

Сказать легко. Сделать трудней. Но мы все же делаем что-то. Я и Флаг. Мы обвязываем Толло под мышками веревкой, а поскольку плащ его задубел и покрылся ледяной коркой, то он вполне может послужить волокушей. То есть, карабкаясь вверх, мы можем тянуть Толло за собой. От уступа к уступу.