Солдаты Вермахта. Подлинные свидетельства боев, страданий и смерти

РОТТ: Тогда я пришел в наше соединение, капитан Хахфельд был в то время там. Сгорел в Бизерте, был первым нашим командиром группы — кавалером Рыцарского креста. Он приземлился 28 ноября, съехал с бетонки в грязь, где было полно воронок от бомб, перевернулся на своем 190-м, возник пожар, а потом послышался рев, словно звериный, это было ужасно. Поэтому у меня всегда был страх сгореть, особенно на 109-м — они очень часто переворачиваются, я сам видел. И каждый раз они горели как факелы, там были самолеты, прогревавшие двигатели, и все равно слышался рев. Даже на вышке не хотели больше этого слышать, приказали самолетам дать полный газ, чтобы только не слышать этого крика. Пожарная команда сделать ничего не могла — там рвались боеприпасы [384].

И за попытками открыть правила, кто станет жертвой, а кто — нет, скрывался страх смерти.

БОТТ*: В нашей группе было поверье, что обер-фельдфебелей всегда сбивают.

ХЮТЦЕН: Странно, но такое поверье есть и у нас [385].

Разговоры шли и о том, что определенные аспекты военной работы представляют собой особую опасность, и поэтому их выполняли с особой неохотой. В Люфтваффе это были ночные полеты, как об этом в ноябре 1943 года говорили двое опытных пилотов-бомбардировщиков.

ХЕРТЛИНГ*: Мне не нравились ночные бомбардировки. Когда летишь ночью — точно не знаешь, где находишься, а когда падаешь — не знаешь, куда упадешь. Все те, кто в этом лагере — счастливые пташки, которым из этого удалось выбраться невредимыми [386].

ЛОРЕК: Я никогда не мог уснуть после вылета, когда только к трем часам возвращался домой. Я всегда был за дневные полеты, ночных полетов я боялся, мне больше нравилось днем, чем ночью. Это неведение, откуда знаешь, в любой момент можешь грохнуться. И свинью [вражеский истребитель] не видишь [387].

Из-за того что менялись места боев, военнослужащие ВВС сталкивались с раз-личными рисками. В разговоре между обер-ефрейтором и ефрейтором Люфтваффе в октябре 1942 года тоже шла речь о нервных нагрузках как результате военной слабости.

БЮХЕР: Только В ОДНОМ ваше — 180 ночных истребителей. Здесь в Лондоне — как минимум 260 самолетов. Если сюда прилететь на двадцати мельницах, слышишь, тогда на тебя точно навалятся два-три ночных истребителя! Я скажу, да, будешь кувыркаться, как сумасшедший. Нет, летать здесь — никакого удовольствия. У нас некоторые были с 88-х, которые вернулись из Сталинграда: «Мы тоже вернулись из Сталинграда, хотим здесь немного помочь над Англией…» Ночной налет на Кембридж- и больше они ничего не говорили, когда вернулись обратно. Двоих подбили. Они вообще больше ничего не говорили. Они радовались, когда улетели обратно.

ВЕБЕР: В России летать…

БЮХЕР: Легче, приятель! В России, вот где мы полетали! Это было прекрасно. Но здесь, приятель, нет, это — самоубийство [388].

Другой летчик рассказывал уже в октябре 1940:

ХАНЗЕЛЬ: Последние шесть недель мы должны были находиться в постоянной боевой готовности. Моим нервам пришел конец. Когда меня подбили, мои нервы дошли до такой степени, что я мог реветь [389].

Тема, на которую все время велись разговоры — подбитые товарищи. Впрочем, солдаты, как правило, пытались избегать любого прямого названия смерти и гибели. Уже процитированный летчик, рассказывавший, как сгорел его командир, представляет собой редкое исключение. Вместо этого абстрактно говорят о потерянных экипажах, избегая упоминать имена и причины смерти. Почему? Потому что разговор о возможной смерти считался недобрым предзнаменованием. Вытеснение подтверждает пилот бомбардировщика Шуман, вспоминавший о тяжелых потерях своей части: «Настроение у нас было соответствующее. Когда мы садились в «мельницу», бортрадист сказал: «Хватит про смерть!» Я всегда говорил, что это слово даже произносить нельзя!» [390]

Для иллюстрации нервных нагрузок, то есть последствий экстремального стресса и острого страха во время боевых вылетов, говорилось о товарищах, то есть в определенной мере другие занимали их собственные места и служили «куклами» для собственных чувств.

ФИХТЕ: За три месяца не вернулись шесть экипажей. Можешь себе представить, как это действует на оставшиеся экипажи. Когда они садятся в само-лет, все думают: «А вернемся ли мы?» [391]

В другом разговоре, тоже состоявшемся в марте 1943 года, наблюдатель Йохан Машель рассказывал об одном особенно изнуренном товарище, который после 75 боевых вылетов чувствовал себя полностью выгоревшим.

МАШЕЛЬ: Полтора месяца был я в эскадрилье. Там у нас было восемь экипажей. С 15 февраля по 24 марта четыре экипажа были потеряны.

ХЁН: А с января до 15 февраля вы потеряли только два экипажа?

МАШЕЛЬ: Эскадрилья потеряла шесть.

ХЁН: Соотношение с января до 15 февраля — лучше.

МАШЕЛЬ: Но они, может быть, не так часто летали. Каждый третий день. В последнее время погода была благоприятная — ни тумана, ничего. Всего у нас было два старых, а потом — шесть новых экипажей, и потом из шести новых экипажей уже три сбиты… и остальным новым ждать недолго.

ХЁН: Да, но все же новые экипажи снова поступят?