Солдаты Вермахта. Подлинные свидетельства боев, страданий и смерти

Как в подслушанных разговорах нельзя было блеснуть историями о сопротивлении, выражениями сострадания и сочувствия жертвам расстрелов или военнопленным, так и с рассказами о собственных чувствах. Даже истории о том, как у кого-то «нервам совсем конец», чтобы их можно было рассказать, нуждались чаще всего в замещающих лицах. С коммуникативной точки зрения произвести впечатление слабого представляется в высшей степени опасным. Такое коммуникативное отсечение любого чувства имеет не только психологические причины. Военные относительные рамки, как показывают высказывания солдат, принимавших участие в иракской или афганской войнах, о самих себе, тоже в настоящее время не допускают разговоров о гибели, смерти или страхах. Распространенное сегодня почти как диагноз посттравматическое перегрузочное нарушение во время Второй мировой войны не существовало. В военных относительных рамках не было никакого пространства для слабости, во всяком случае для психической. В этом отношении солдаты, будучи частью тотальной группы их части или подразделения, в психологическом смысле были одиноки. На этом фоне можно понять следующие высказывания, сделанные, заметим, в плену еще в апреле 1941 года:

БАРТЕЛЬС: Мертвым, им лучше, чем нам. Мы еще бог знает сколько должны будем мучиться [398].

Среди редких высказываний, посвященных собственным страхам, находятся и такие, которые образуют противоположность историям о сбитиях и потоплениях (см. соответствующие разделы): а именно о тех, кто будет потоплен. Если, как уже было сказано, истории об охоте характеризовались полным отсутствием контуров жертв и их страданий, пережитые самими участниками истории гибели богаче на детали. Матрос рассказывает о гибели вспомогательного крейсера «Пингвин» в Индийском океане в мае 1941 года.

ЛЕН*: Один разорвал бортовую броню. В тот же момент один вошел в мостик. Одного попадания было достаточно — все стальные листы взлетели над кораблем. Толпа народу прыгнула в воду. Крышки люков надулись в воде, а потом снова из нее выскочили. Передо мной в воду прыгнул какой-то обер-маат, когда я оказался в воде — его уже не было — все. И многие тоже пропали.

БЛАШКЕ: А у многих были спасательные жилеты?

ЛЕН: Да, у всех. Многие, которые стояли на бортовой броне, спрыгнули вместе — тогда они по головам получили еще кусками железа. И тогда еще во время затопления у первого орудия впереди разорвался снаряд или еще один разрядился. А «Корнуэл» стрелял очень плохо. Они клали в 100 метрах впереди, в 100 метрах позади, и ни разу посередине [399].

Так выглядит война снизу. Такие истории рассказываются все же с дистанции спасшегося и несут лишь отпечаток ощущавшегося страха. Мертвые не рассказывают историй. Но и о раненых солдаты задумывались лишь изредка. И следующая история тоже представляет собой исключительный случай.

АБЛЕР: Что они делали, когда из России поступили первые раненые, что они делали с теми, кто были полукалеками, а именно с теми, кто получил ранение в голову, что они делали с ними? Знаешь, что они делали с ними в больницах? Им они давали что-то такое, от чего они на следующий день угасали. Это они проделывали над целыми группами, сразу, как только они прибывали из Франции или из России.

КУХ: Здоровыми людьми они отправлялись защищать родину, им не повезло, ранение в голову или еще куда-нибудь, стопроцентные инвалиды войны, и едят, чего доброго, наш хлеб, больше ничего не могут делать, за ними долго надо ухаживать, — такому человеку не нужно жить, раз — и нет его. Умерли, так, совершенно незаметно — от своих ран! Это отомстится, англичане за это мстить не будут, за это отомстит уже высшая власть [400].

Этот диалог не только показывает, что некоторые солдаты считали возможным, но и тень страхов, которые были у них и которые воплощаются в рас-сказанной судьбе других. В этом была, по всей видимости, возможность вести разговор о своих чувствах, не говоря о них прямо.

Война состоит не только из творимого и наблюдаемого насилия — из подбитий, расстрелов, изнасилований, грабежей и массовых убийств. Она состоит также из пережитого и перенесенного насилия. С коммуникативной точки зрения оно оценивается гораздо ниже. То, что они делают сами, ценится среди солдат гораздо выше, чем то, что они переносят. И конечно, это не всегда тот же самый опыт, который отражается во всех личностях. И на войне жизнь разнообразна и многогранна, опыт войны тоже зависит от мест, званий, времени, рода войск, товарищей и т. д. Общий опыт войны эмпирически распадается на калейдоскоп в высшей мере расходящихся, многообразных, счастливых, несчастных и ужасных переживаний и действий. Общим опытом он является только в том отношении, в котором социальные рамки пережитого всегда образуют группу товарищей, команду, воинскую часть. Это так еще и в плену. Обычный мир существует только как место тоски и меланхолии или, как сформулировал в разговоре один солдат: «Жизнь — самое что ни на есть говно. Когда я думаю о жене…» [401]

Секс