Солнечная тропа

– Кадило, бабка Долетова с Акимычем навсегда поссорились? – вернулся Лёнька к тому, что его интересовало.

– Ну как поссорились… Моя бабка его безнадёжным сочла, в плане религиозного воспитания. Это уже после другой стычки случилось, в пост. Тогда, видишь ли, полагается по христианскому обычаю сидеть впроголодь, и для Долетовой самое распрекрасное времечко настаёт. Бегает этот попадьи старый ботинок по всему околотку и всяко народ честной пужает: мясо есть грех, яйца – тоже ни-ни, молоко – боже упаси! Ну, люди и остерегаются есть это всё при Долетовой, кому лишний шум нужен? А Пелагее тогда достаётся всех больше: Кормишины-то рядом, баба Катя десять раз на дню залетит покрутить носом – как тут её предостережения выполняются? И что странно: ни во что-то Кузьминична не верит и свечку в церкви ни разу не поставила, а на тебе – начинает от моей святоши таиться, запираться, оглядываться…

Однажды застала их Долетова в пост за мясными щами. Пелагея свою миску успела под стол сунуть, а дед не захотел, принял огонь на себя. Ты, говорит, Николаевна, образцово-показательная християнка, вот и постись себе на здоровье. А я, может, мусульманин. Как там у мусульман, нету ещё поста? Они вона баранов по штуке на брата за один присест съедают, а я всего-то крошку мяса по тарелке гоняю. Ой, не лишку ли я праведный?

На такое богохульство моя бабка даже слов в ответ не нашла. Посмотрела на деда как на прокажённого и – в двери. С тех пор считает Акимыча совсем пропащим.

Она и бабушку твою, Лёнька, пыталась на путь истинный наставить:

– Что это ты, Тонь, в воскресенье – и работаешь, грех ведь большой. А вот Бог накажет!

Да бабушка твоя не сплоховала:

– Это за что ж он меня накажет? Что работаю всю жизнь не разгибаясь, за это, что ль? Да неужто на лавочке сидеть и семечки от скуки лузгать – это Богу угоднее?

– А ты не семечки, не семечки, ты в церковь съезди, помолись. Вот и не будет скуки, вот и будет умиротворение, в сердце лёгкость…

– И на что мне за этим в Синий Бор тащиться? – говорит Антонина Ивановна. – Работаю я с утра до вечера – вот она, моя молитва, и есть. И умиротворение тут тебе, и лёгкость в сердце. И не тянет никого обсуждать да учить. Может, и тебе, Катюша, лучше коровёнку завести, хряка?..

Вскинула Долетова гордо голову и пошла восвояси. Нет, не празднуют её нынче в Песках, не дождаться ей почитания… А мне, видно, не миновать новоселья…

– Кадило, а зачем ей старые иконы несут? – поинтересовался Панамка.

– Несут, потому что в город никто их не берёт, а бросить – страшно, грех всё-таки. Баба Катя же любому случаю рада, чтоб свою набожность показать. Видели бы вы, как она эти дары принимает! И целует их, и по избе мечется, и слезу пустить не забудет. А уж кресты выписывает – как рука не оторвётся! А ты спрашиваешь, зачем ей столько? Да если она откажется брать – это уже не Долетова будет. Ведь это праздник для неё, когда иконы несут. Ей несут, не кому-нибудь!

– Но она же не бережёт ничего! – запальчиво возразил Лёнька. – И вообще как будто не заглядывает туда.

– Ну, чтоб очередную «добычу» бросить, наведывается. А гости за порог – икона в мусорок!

– И никто ни о чём не догадывается?

– А как тут догадаешься? – спросил в ответ домовой. – Видали два замка? Эта мышь церковная и третий повесит, лишь бы всё шито-крыто было. Из людей, Лёнька, ты первый это безобразие увидел… И после каждого приношения бабка моя скорбящая к Пелагее забегает. Ох, плачется, опять несчастье, ой не деревню оставляют – божий храм покидают люди! Слово за слово, глядишь – и уже костерят отъезжающих разовсю. Всё припомнят: и как те женились глупо, и как жили непутёво, и корова не доенная у них сутками орала, и родительская могила бурьяном поросла… Про иконы уже и не вспоминают, до икон ли! Так и растёт эта свалка…

– Кадило, там кто-то ходит! – вдруг отпрянул Лёнька от двери. За ней он явственно различил чьи-то мягкие крадущиеся шаги.

– Это Васька, наш кот, – успокоил его домовой.

– Тот рыжий?

– Тот, тот, шельмец…

– Почему шельмец?

– А хитрый, нахальный… Кусок стянуть из-под носа для него раз плюнуть. Я-то ему спуску не даю, а бабка балует, холит. Васька у неё в любимцах. С Васькой она откровенничать любит, может целый вечер проговорить.

– Кадило, – сказал Панамка, которого давно мучил один вопрос, – если твоя бабка такая, почему ты её не поучишь, как нынче писателя?

– Учил уже, – после долгой паузы ответил Кадило. – Да хотел масла, а получилась брынза.

– Чего у тебя получилось?

– Ничего не получилось! – внезапно озлился доможил, и Панамка испуганно прижал уши.

– Ты думаешь, я всю жизнь Кадилом прозываюсь? Как бы не так! Раньше меня Озорным звали. И вот этот самый Озорной как-то раз не вытерпел да и решил Долетову проучить.