Солнечная тропа

— Угу, он нас сам пригласил.

— Тебе-то хоть больше Панамкиного повезло? В смысле баночек.

— Конечно, больше. Он нас накормил по-царски, — похвастался Лёнька.

Кадило подмигнул Панамке:

— Ну, понял ты, что в гости лучше по приглашению ходить?

— Когда это я от него приглашения дождусь? — скуксился тот.

— Ну ладно, а Акимыч-то что у писателя забыл? — в голосе Кадила Лёньке послышалось недоумение.

— Так, ничего. Акимыч спросил, можно ли ему книжку про Пески напечатать, а писатель сказал, что нельзя.

Панамка навострил уши:

— Про наши Пески? А что про них печатать?

— Ну, какие они раньше были, как люди жили… А писатель сказал, что у Акимыча нет образования, и ещё… надо записаться в какой-то Союз…

— А сам-то он уже записался? — резонно спросил Панамка.

— Конечно, записался. Он в Пески приехал, чтоб сказки сочинять.

— Хе! Знаем мы уже, как он сочиняет, — скривился Пила. — Ему, видать, в городе не спалось, так он приехал дрыхнуть в Пески.

Панамке такой расклад дела тоже не понравился:

— Значит, ему можно сказки сочинять, а Акимычу нельзя?

— Сочинять можно, — объяснил Лёнька, — только никто не напечатает.

— А зачем печатать непременно? — вдруг прозвучал особый, сильный голос Выжитня, и все невольно повернулись к нему. Он же продолжил не спеша и сосредоточенно, словно беседовал с собою:

— Акимычу бы не думать, напечатают его книжку или нет, а взять да написать её, как сумеет, и пускай лежит до времени. Если есть книжка, её всё одно когда-нибудь прочитают, а то и напечатают. Такой труд в бездну не упадёт, — заключил Выжитень.

Наступило молчание. Никто не спешил высказаться, и все поглядывали на Толмача. Старый домовик повернул к Выжитню свою крупную, поседевшую голову:

— Вот и скажи Акимычу про это при случае.

— Я говорил, а он соглашался, но, видать, умом, а не сердцем.

Кадило, с величайшем интересом слушавший Выжитня, решил и его поддеть на свой крючок:

— Недюжинный ум просыпается в домовом, когда он свободен от домашних хлопот. А всего-то нужно поменять место жительства. Хлопотун, а мы чего с горшками да ухватами возимся? Айда в сарай, станем философами!

Вялая шутка Кадила предназначалась, конечно, Выжитню, но он меньше всех обратил на неё внимание. Зато Хлопотун от предложения отказался:

— Я в философы не рвусь, не всем же по сараям умничать. Мне и с горшками хорошо.

— Ну-ну, — ответил Кадило, — тебе-то хорошо… А вот у некоторых, — он сделал упор на этом слове и демонстративно уставился на Пилу, — у некоторых дела явно не в порядке, и это очень бросается в глаза…

— Что у тебя за дурацкая манера говорить «некоторые»? — окрысился Пила. — Мы что, загадки твои пришли разгадывать?

Кадило удовлетворённо потёр лапы. Подтрунивать над Пилой ему было намного приятнее, чем над Выжитнем или Хлопотуном, и Кадило принялся расставлять сети:

— Да ты ведь уже всё разгадал, и правильно разгадал, Пила!..

Вопреки Лёнькиным ожиданиям Пила ничего не ответил, он лишь съёжился, и плечи его вздрогнули.

— Эй, да что с тобой в самом деле? — озадачился Кадило.

— Пила, скажи нам, что стряслось? — подключился Хлопотун. — Ну, Запечный?..

— Может, тебя харинские обидели? Или ты с невестой поссорился? — допытывался Кадило.

— Не поссорился. И не харинские, — сдавленным голосом ответил Пила. — Ведьма меня изводит.

— Так! — воскликнул Кадило, обводя взглядом всё собрание. — Бабка Федосья опять за старое принялась!

— Я слыхал, она угомонилась с тех пор, как Николка Жохов осиновым колом её огрел, — сказал Толмач.

Пила передёрнул плечами:

— Людям она теперь будто бы зла не делает, так взялась за домовых. Я про неё сперва только слышал от харинских, но сам не видел. Позапрошлой ночью иду к Соловушке, а у околицы какая-то бабка. Встала у меня на пути и говорит:

— Ты чего сюда зачастил, лошадиный загривок? Небось жить тут намыливаешься?

Я и понял, что это Федосья Кальнова. Страшная, как кикимора, и глаза светятся. Говорит мне:

— Ты и не думай в Харине селиться. Мало тут вас на мою голову! Ковыляй в свои Пески, и чтобы духу твоего здесь не было. А не угомонишься — такой свадебный подарочек приготовлю!.. И тебе, и твоей Соловушке.

— Вот змея! — выругался Панамка.

Хлопотун тоже был невесел:

— Что же дальше, Пила?

— Не послушался я её, — удручённо продолжал тот. — Вчера после посиделок иду в Харино той же дорогой, а она опять стоит, ещё и обрадовалась:

— Что, неймётся тебе? Ну, беги, беги к своей суженой, как бы тебе не опоздать!

Я — к Соловушке, а она лежит на чердаке, как мёртвая. И чем её только эта проклятая окурила-опоила? Еле-еле отходил бедную и говорю: брось этот дом, идём в Пески. Хоть в курятнике будем жить, зато без страха. А Соловушка отвечает: я за дом не держусь, пошла бы и в курятник с тобой, но не могу хозяев оставить, очень они у меня хорошие.

— Ну а ты? — спросил Кадило.

— Я сказал, что покудова ходить не буду, пока не решу, что делать. Как придумаю — в ту же ночь приду. А ей велел от Федосьи подальше держаться.

— Это верно, — в раздумье проговорил Хлопотун. — Но одному тебе с ведьмой ничего не сделать. А что же харинские её терпят, нравится им такая соседка?

Пила поник головой: