Солнечное затмение

Вячеслав Мохов – мой ровесник, родом из Пензы, среднего роста, худощав, но жилист, невероятно силён для своей небольшой комплекции и очень ловок, что не раз показывал на тактических занятиях в воинской части. Слава вёл себя довольно развязно и дерзко со всеми, с кем говорил, даже со старослужащими, когда они ещё служили, но это была такая не нарочитая дерзость, а некая привычка, как будто там, где он жил, все так себя вели, и он просто привык к такой манере общения. Сам он говорил, что до армии у него были какие-то наполовину криминальные делишки, и это было неудивительно, а я ещё подумал, что если бы он жил в моих родных Набережных Челнах, то обязательно бы состоял в какой-нибудь группировке. Я так и не мог понять его истинную натуру. Он мог быть добрым, компанейским человеком, всегда щедрым – никогда и ни для кого ничего не жалел, независимо от того, был ли одаряемый ему близок или нет. Порою же он мог быть откровенно злым, жестоким, и я до сих пор не понимаю, как могли одновременно сосуществовать в нём такие черты характера. При всём этом Слава попадал в смешные ситуации, иногда и не по своей воле. У него была особенность – он разговаривал во сне. Я и до него знавал множество людей, во сне разговаривавших, но если те, кого я знал, произносили во сне нечленораздельную чушь или какие-то обрывки фраз, то Слава проговаривал целые предложения, и каждое предложение по смыслу логично следовало за другим – это было удивительно! Однажды в части, совсем недавно, каких-то два-три месяца назад, я проснулся за час до подъёма и просто лежал, наслаждаясь солнечным утром, чем-то оно мне в тот день напомнило утро в пионерском лагере,  где я так же иногда просыпался до подъёма. В тот день ответственным офицером по батальону был наш начальник штаба майор Бондарь, бывший танкист, не разведчик, за что его не любили многие офицеры. Мы же, солдаты, его откровенно ненавидели за его чрезмерную уставщину, придирки, непрестанную матерщину, которую он пускал в ход каждый раз, когда открывал рот. Над этим мы уже просто смеялись. И вот случилось так, что в это утро ответственный по батальону зашёл в казарму в тот момент, когда Слава заговорил. Он с кем-то разговаривал по поводу увольнения на выходные, которого ему, естественно, никто давать не собирался – в увольнения нас не отпускали. В это время было слышно, как дежурный по роте, им был в тот день Витя Добров, сказал: «Никак нет, все спят!». Майор Бондарь не поверил и я услышал, как мягкими шагами он идёт в расположение, а сзади, чуть более тяжело, может быть даже нарочито тяжело, идёт Витя Добров. Слава же со своим собеседником перешёл на повышенный тон: «Да что ты говоришь?! И что мне твой Бондарь сделает?», потом что-то неразборчиво и уже после перешёл на ругательства: «Чудовище!», через некоторое время: «Козлина!». Кровать Славы располагалась первой от коридора, именуемого взлёткой, а я был от него через две кровати вглубь расположения, отвернулся, накрылся подушкой и смеялся про себя навзрыд, пытался воспроизвести непроизвольный кашель и чувствовал, что начальник штаба уже здесь, видит этот моноспектакль. Майор Бондарь, видимо, убедился, что Слава действительно спит и не нашёл ничего лучшего, как спросить Доброва: «Дежурный, почему у вас люди во сне разговаривают?». Дежурный предсказуемо ничего не ответил, и Бондарь был вынужден ретироваться, не применив в этот раз никаких санкций.

– Спасибо! – ответил я. – Не грущу – просто пока не могу прийти в себя.

– Что, страшно было? – как всегда вальяжно спросил он.

– Да, было, – согласился я. – Не то слово, как страшно было. Тебе разве нет?

– А мне – нет, – сказал он немного даже презрительно.

Я молча ел грушу и пытался понять, бравада это или нет, действительно ли ему наплевать на свою жизнь, или он лишь старается показать деланное пренебрежение к ней.

– Жить надо весело, Фил, – решил продолжить он поучительно. – И умирать тоже весело.

– Не рано ли собрался умирать? – спросил я, проглатывая буквально тающие во рту куски груши.

– Я вообще пока не собираюсь умирать, – ответил он, улыбаясь и снимая снайперскую винтовку с плеча. – Хочу пожить, Родине послужить. Я сегодня держал на прицеле этих хануриков, тех, кто отступал, – мог бы их всех перестрелять, одного за другим, но открывать огонь команды не было. Потом вдруг командир сам стал стрелять – где логика?