Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски

Десять лет за границей сработали странным образом: мне пришлось задуматься о собственной национальной идентичности. Начиная почти любую фразу со слов «а у нас», каждый, в общем, должен задуматься, что́ для него на самом деле значит «у нас». Это не простое «в гостях хорошо, а дома лучше», — это, скорее, понимание того, что для тебя важно.

У известного театроведа Анатолия Смелянского есть такое понятие, как «родина-время» — общность опыта, интересов и представлений о жизни, характерных для какой-то конкретной эпохи. Родина-время не определяется по национальному признаку, она может быть общей не только для западных европейцев, но и японцев (таких, например, как Харуки Мураками) — они одновременно прошли через студенческие демонстрации, маленькие университетские бунты, косячки в десять утра (мои ровесники в Италии марихуану любовно зовут Мария) и commandante Che Guevara. Не так давно в Италии был очень популярен фильм про совершенно случайно выбранного президента — простого рыбака из маленького поселка. В одном из эпизодов фильма недоброжелатели подсыпали марихуану в пиццу во время сложных переговоров с китайцами — но навредили сами себе, потому что, отпустив тормоза, все счастливо и одновременно вспомнили свое славное коммунистическое прошлое. Завершался эпизод всеобщим братанием под песню o commandante Che Guevara.

Ах, если бы всё было так просто! Но правда в том, что общий бэкграунд, общая родина-время действительно существуют в западной культуре для «детей 68-го». Как для наших шестидесятников. Только, боюсь, это не один и тот же бэкграунд. А у китайцев он, скорее всего, какой-то третий.

Тем, кто застал Советский Союз в самом раннем и лучезарном детстве и выжил в лихие девяностые, очень сложно совпасть по ощущениям жизни со своими европейскими ровесниками. И не только с ровесниками.

В итальянском есть два глагола для обозначения понимания: capire и comprendere. «Capire» — это скорее интеллектуальное знание, понимание фактов, в то время как «comprendere» означает «впустить в себя и принять», особенно когда речь идет о понимании и приятии того, что не вписывается в твою картину мира.

Как часто от нас требуется la comprensione, т. е. умение вникнуть в совершенно чужой для нас мир и принять его, даже в обход логического анализа. Маленькие железнодорожные станции Италии в богом забытых местах, кафель на стенках и старички на лавочках научили меня лучше понимать Россию (как бы пафосно это ни звучало). Крестьяне Паданской равнины, рыбаки Больяско, жители рабочих кварталов Милана заставляли внимательнее вглядываться в лица степных крестьян на Дону, подолгу застревать в сельпо и останавливаться в Торжке, впервые понимая, что в хрестоматийном путешествии из Петербурга в Москву важно не только место назначения.

Москва становилась всё больше исключительным праздником — как будто бы там специально для меня насыпают снегу или включают июньский рассвет с соловьями и сиренью. И даже в ноябре с дивана моего любимого кафе мне не видно непогоды.

А настоящая жизнь — будни, а не праздник — переместилась на маленькие заправочные станции трассы «Дон», на Куликово поле и в степь, в Титчиху, Дивногорье и Тамань. И такая же жизнь текла в маленькой Арквата Скривия, где все жители так же встают ранним морозным утром, как встаю я, с трудом поднимаясь, чтобы идти на работу. Ночные автобусы и автостанции, бла-бла-кар, региональные поезда и электрички. Ноябрьский туман и мартовский промозглый ветер. Во всех итальянских буднях, мне казалось, я вижу Россию.

А на самом деле это просто означало, что бабку в салопе из деревни Шилово я стала любить так же, как и мрачного итальянского типа, выдающего мне в шесть утра самую свежую булку. Что-то мы такое теперь друг про друга знаем: про то, как мы все встали, пошли, понеслись, как по утрам темно и лампа дневного света тихо мигает и щелкает, о том, как надо вбросить себя в этот день, и пережить его, и, по возможности, справиться с ним, и хрен ты с ним справишься, если добрый человек не поставит перед тобой чашку чаю, не кивнет и не обменяется понимающим взглядом.

В городах и странах, перегруженных культурными смыслами, очень сложно добраться до сути. Венеция может быть городом карнавала или городом Бродского — но она становится твоей навсегда, когда ты спешишь на работу затемно в густом промозглом тумане и вдруг слышишь, как папа, ведущий сына, заставляет его повторять таблицу умножения. И тут вспоминаешь и бабушку, и коньки в сумке, бьющей по ногам, и шестью-шесть-тридцать шесть, а заодно и лондонский туман, о котором ты столько читала, прежде чем его увидеть, и туман «Амаркорда» — счастливое детство Феллини.