Солнечный ход

Не слишком ли притихли дикари?
Вкуснее стали свиньи и коровы,
чем человечинка? И, что ни говори,
войн стало меньше…
Может быть, готовы
они познать основы бытия
и, колыбель земную пересилив,
помыслить дальше, чем могла своя
живая плоть вести, глаза разинув
на все, что можно взять, отнять, скопить,
сглотнув слюну и навострив ладони,
и поняли, что мыслить – значит жить
не по строке, записанной в законе
земном ли, Божьем?
Мыслить – значит жить,
сверяясь с камертонами гармоний,
где ты лишь луч, которому творить
доверено. И нет задачи, кроме
как, видя свет – вливаться в этот свет.
Но лишь едва заметив непроглядность —
лететь туда. Единственный завет.
Любовь, дарящая тот самый рай,
ту радость,
в которой наши детские грехи
смешны, как двойки, вырванные с корнем,
как те низы, прослойки и верхи,
и что еще из прошлого мы помним…
Так думал рыцарь, глядя на людей,
устав смирять их остриями взгляда.
Он был готов вступиться за детей
против других таких же, воровато
крадущихся вдоль призрачных границ,
мечтающих дорваться и добиться
земных наград и славы, чтобы ниц
пред ними все изволили склониться.
Он понимал, затишье – новый стиль
все тех же игрищ, только нынче сила
переместилась из упругих мышц
в текучесть хитрости
и склизколживость ила.
Он мог одним крылом весь этот сброд
смести с лица измученной планеты,
но твердо знал: борьба с животным злом
бессмысленна и не сулит победы.
Так кто же я? Зачем я так силен?
Когда не вправе изменить теченье
полков, царей, обветренных знамен
и прочих прелестей земного очертенья?

Что теплится тревожно за спиной?

Какое слово и какое дело?
Я здесь поставлен каменной стеной,
чтоб эта жизнь в ту жизнь войти не смела.

Ближний Восток

Ах, этот дальний, снежный, зауральный…
Ах, этот ближний, желтый, наливной
Восток, похожий утром на восторг,
когда с луны спадают тени пальмы.

К неверным ты, наверное, жесток.

И к верным ты, наверное, недобр.
И голос твой к земле, как водосток
к душе ее горячей и глубокой.

Волна для птиц губительна. Для рыб

смертельна вдохновляющая суша.
Как мне прожиться между этих глыб,
восточных тайн улыбкой не наруша?
Бесчисленны жестокости людей,
и справедлива неба безучастность.
Мы свету напридумали частей,
чтоб наделить великим смыслом частность,
пока не заберут в один поток,
в котором нет ни имени, ни званья.
Жизнь искренна, как времени глоток,
и чувственна, как первое касанье.

Проза