Солнечный щит (ЛП)

Он моргал дальше, подвинулся и застонал, прижался лицом к земле. Пыль покрывала его губы. Я поспешила вытереть их банданой.

Он стал моргать медленнее, взгляд стрелял в стороны из-под отчасти опущенных век.

— Ма, — выдавил он.

Я склонилась над ним.

— Веран?

Он подвинул голову, чтобы отыскать меня.

— Леди-королева?

— Веран, это я, Ларк.

— Лерк.

— Да, Ларк, Солнечный щит. Мы едем вместе? Ищем Тамзин?

Его глаза широко открылись. Он заерзал, уперся руками в землю. Он пытался сесть. Я сунула руки под его шею и плечи, подняла его, и он прильнул ко мне, ничего не видя, его лоб был в грязи и крови. Он уперся в мое плечо, смотрел на меня, серо-зеленые глаза бегали по моему лицу.

Он что-то пролепетал, но акцент мешал понять.

— Что?

Он уставился снова, его глаза чуть прояснились. Он посмотрел на озаренный солнцем склон, потом на лошадей, а потом на меня. Он вытер рот вялой рукой и посмотрел на свои мокрые штаны.

Он резко вдохнул.

— Прости, — пробубнил он.

— Что, Веран… — я подвинула ноги и попыталась приподнять его. — Что случилось? Ты в порядке?

— В порядке. Буду, — он сплюнул, слюна засохла в уголке рта. — Вода… есть?

Я вручила ему флягу. Он откупорил ее, сделал мелкий глоток и сплюнул.

— Что случилось? — спросила она. — Обезвоживание? Тепловой удар?

Он сделал еще глоток и склонил голову над коленями.

— Припадок, — пробормотал он.

— Что?

— Припадок! — выдавил он. — У меня был припадок. Я потерял сознание.

— Ты весь дрожал…

— И я обмочился. Да. Это был припадок. Такое бывает.

— Почему?

Он хмуро смотрел на воду и слюну на земле.

— Если поймешь, дай мне знать, — он протер лоб и нахмурился от крови на ладони. — Ох, проклятье.

— Да, ты ударился, — я сложила бандану и стала вытирать участком, который был чище.

Он подвинулся и потянулся за себя.

— Это Крыс?

— Да, я заставила его лечь, чтобы ты не перевернулся. Я не знала, что еще делать.

Он закрыл глаза, пока я вытирала его банданой.

— Это все, что ты можешь. Как долго я был в припадке?

— Не знаю. Минуту, может, меньше. А потом не приходил в себя около пяти минут, — время, казалось, только теперь продолжило тянуться.

— Мм, — он вздрогнул, когда я протирала сам порез. — Это хорошо. Бывало дольше.

Я отклонилась, его лоб остался грязным, но кровь засыхала.

— Давно они у тебя?

— Всю жизнь, — кратко сказал он, повернул голову и смотрел на склон, морща нос и кривя губы.

Я не знала, что сказать. Я не знала, что делать.

Но потом он продолжил:

— Первый был, когда мне было несколько месяцев.

Он сделал глоток из фляги, ополоснул рот и сглотнул.

— Мама говорила, что я был в перевязи на ее груди, когда стал извиваться. И следующие два снова были в лесу — так мне не везло. Второй, когда мне было около восемнадцати месяцев, и я бродил в лесу. Третий — через пару месяцев, пока я играл с сестрами в ручье. Виямэй увидела, как я упал в воду, и вытащила из ручья, закричала маме. А после этого папа сказал, хватит. Мама давала нам бегать с ней по лесу, но папа решил, что для меня это было слишком опасно. И пока Ви, Ида и Винс ходили с мамой на патрули и проверять лагерь, я оставался в зале совета с папой.

Его акцент стал сильнее, даже сильнее, чем когда он общался с Гетти. Он потирал лоб, растерявшись.

— Хуже всего было, когда мне было десять и двенадцать лет. Три или четыре припадка за неделю, после каждого я около дня приходил в себя, все было слишком ярким и громким, а я был будто полон песка. Они приводили разных людей смотреть на меня. Алькоранцы назвали это болезнью Призмы, потому что думали, что это от Света. Но мой народ звал это просто припадками. Многие лекари теперь думают, что это связано с помехой в голове, — он постучал по грязному лбу.

Маленький шрам на брови стал понятнее. Я снова ощутила вину.

— От этого есть лекарство? — спросила я.

Он сделал еще глоток и сплюнул.

— Ничего надежного. Мама пробовала травы и странные порошки. Некоторые работали, другие просто были гадкими. Ей не нравилось, что я застрял в замке — я был хорош в лесу, лучше брата. Я знал все страницы книг, знал всех птиц, все растения, — он сморщил лоб, глядел вдаль. — Но ты не можешь ходить сам ночами, чтобы заслужить брошь разведчика, если можешь упасть в любой момент в судорогах. Не могу быть ночью в дозоре на платформах на деревьях, не могу бегать по веревочным мостам, не могу собирать хворост, не могу тушить пожар. Не могу ходить там, где живут медведи, если вот-вот упаду, истекая кровью. Не могу быть частью отряда разведчиков, ведь это будет отвлекать команду, и они не везде смогут пройти. И угадай, что? Не могу быть разведчиком. Не могу быть Лесничим.

Я пыталась понять значимость слова, вспомнила, что это был титул его матери, так звался народ, приглядывающий за лесом. Мне не казалось это важной работой, когда он впервые это упомянул, но он говорил об этом с благоговением, которое было сильнее, чем когда он упоминал королей, королев или послов.

Он тихо смотрел на ссадину на ладони. Я глядела на шалфей неподалеку.

— Зеленый шиповник, — сказала я. — Ты выбрал это не из-за птиц, да?