Солнечный ветер (СИ)

Подхватилась, рванула к спинке кровати, в то время как он совсем не собирался ее выпускать. Ухватил за лодыжку, подтянул к себе. Слабо что соображая, снова впился губами в ее рот, придавливая своим весом и не позволяя снова ускользнуть. Милана не знала, куда ей деваться от его рук, губ и запаха. Ей казалось, что он повсюду. Даже сквозь ткань его одежды — она чувствовала его, а себя — беззащитной настолько, что хотелось забиться куда угодно, хоть под кровать, лишь бы только он не видел ее такой. Впрочем, что он видел? Ошалел, окончательно ошалел от того, что дорвался до ее тела, до ее кожи, до нее! Хотелось трогать, хотелось ласкать, снова и снова пробовать ее вкус, пропитываясь им хоть на какое-то время. Себя пометить ею, а ее — собой. Как уже было когда-то и в то же время совершенно иначе. Это же была Милана. Это была его Милана. Единственная женщина, от которой он терял голову и испытывал столько чувств одновременно, сколько никогда и ни с кем.

Когда разводил в стороны ее ноги коленом, преодолевая сопротивление, от нетерпения дрожали пальцы — с трудом справился с собственной ширинкой. В голову окончательно ударило, когда понял, что на ней совсем нет белья. Все это время на ней не было белья. Кричала на него, велела уходить — а сама без трусов. Дурочка… Как же ему уйти? Назар коснулся пальцами мягкой плоти и с удовлетворением заметил, что его ладонь мгновенно сделалась липкой от влаги, разлившейся между ее бедер. Поднял к лицу собственные пальцы, совершенно охреневшими глазами впился в поблескивающую смазку и с глухим стоном коснулся ее языком, узнавая заново вкус. Хотелось губами ласкать ее там, куда она не пускала. И страшно было, что тогда его окончательно поплавит. Он и без того на грани.

Снова накрыл ее тело своим, вгляделся в ее дурные глаза и, словно бы прося, выпрашивая, прошептал:

— Милана…

А после толкнулся вперед, с первого раза оказавшись внутри. Будто бы вняв его просьбе, она приняла его сразу, всего, целиком, сдаваясь. Как загнанная в ловушку дичь, которой больше некуда деться.

Она молчала, чувствуя его отчаянные толчки. Волнами на нее накатывали воспоминания, сменяясь новыми, незнакомыми ощущениями, от которых она теряла голову. Чтобы не снесло этим внезапным штормом, Милана из последних сил удерживала себя на краю сознания, вцепившись в его плечи дрожащими руками. И сама не понимала, чего хочет — чтобы все скорее закончилось или длилось вечно.

Назар и раньше угадывал, чего ей нужно, по малейшему вздоху. Теперь же, ведомый граничащим с жизнью и смертью желанием доказать ей бог весть что, он готов был сдохнуть здесь и сейчас, если только не даст ей кончить. Жажда ощутить всем телом ее оргазм сделалась сильнее собственных потребностей. Плевать на то, что нетрезв, плевать на то, что у самого секса не было уже много месяцев. Это Милана. Его Милана, а значит он попросту не имеет права облажаться. И потому исступленно и не останавливаясь двигался в ней, не давая себе передышки, обводил языком ее соски, все такие же чувствительные, но ставшие крупнее и темнее после родов, чуть прикусывал, ласкал руками, не оставляя ни себе, ни Милане пространства для того, чтобы думать о чем-то еще, кроме того, что они наконец снова вместе. Пусть не так, как ему мечталось, пусть не так, как она была достойна, но разве мог он что-то еще сделать сейчас, кроме этого? Чтобы доказать. Чтобы просто доказать ей. Она — его единственная. А он — ее. И больше ничего не имеет значения, что было в их жизни, такой дурной, бестолковой, но все-таки вернувшей их друг другу.

— Милана, — прошептал он, снова оказавшись у ее лица и прижимаясь к нему щекой, — Миланка моя.

— Я не твоя, — хрипло выдохнула она и принялась повторять, как заклинание: — Не твоя, не твоя, не твоя…

Он окаменел. Замер в ней, не выходя и не отпуская, но она отчетливо ощущала, как вместе с ним будто бы замерло и его сердце, до этого бившееся так взволнованно и жадно. А теперь стало тихо, как если бы оно не собиралось снова запускаться. Чушь, иллюзия, кажется. А он — живее живых. Вот, глядит на нее пронзительным взглядом, вбирая в себя ее боль и обиду. И ей почему-то пришло в голову, что он никогда в жизни не был настолько уязвим перед ней, что она может сейчас сделать с ним все, что угодно. Потому что до него начало доходить, что он натворил.

И понимание этого — добивало то, что и без того уже было надломлено.

Назар крупно вздрогнул и скатился с нее на другую сторону кровати. А потом посреди тишины она услышала его глухой, надтреснутый, будто бы после простуды голос:

— Черт… прости меня. Пожалуйста, прости… Я не знаю, как я… я не за этим…

— Просто уходи, Назар, — так же глухо проговорила Милана, не глядя на него. — Уходи и живи свою жизнь, а в мою не лезь.

— Я не буду… н-не буду лезть. Только не запрещай видеть Даню, — теперь она отчетливо слышала жуткий, первобытный страх в его интонациях. Будто бы это и не он говорит.

— Уйди, пожалуйста.