Солнечный ветер (СИ)

— Я очень обидел твою маму, Дань, — медленно сказал он. — Я поступил подло по отношению к ней, я не поверил, что ты мой. А когда одумался, было поздно. Она уехала.

— Ты мог нас найти, если бы хотел, — зло выкрикнул Даня. Назар никогда еще не видел его таким. — Когда тетка, у которой меня держали, сболтнула, что мы недалеко от Рудослава, то я сбежал из ее хаты, потому что хотел найти тебя! А ты!

Мальчик резко вскочил на ноги, опрокинув стульчик, на котором сидел, и чашку с недопитым чаем, и рванул, не оглядываясь, в сторону кемпинга.

— Даня! Даня, стой! — крикнул ему вслед Назар, тоже подорвавшись с места и едва не бросившись следом. Но вовремя себя остановил. Ему надо побыть одному. Даниле очень нужно побыть одному и уложить в своей голове, что его отец — обыкновенный, самый примитивный мудак. И слабак. Еще вчера сын смотрел на него как на бога, а больше уже никогда не будет. Он сам разрушил Данину сказку, в которой они наконец есть друг у друга.

И среди всего этого короткими вспышками в голове озарялось новое откровение: Милана откуда-то знает про Аню и про Мориса. Она за каким-то чертом уверена, что они женаты, и именно это отдаляло ее от него в тот вечер в Милане. И вообще всегда. Назар сглотнул и растер лицо ладонью. Сейчас он уже ощущал боль в обожженной руке. Пальцы подрагивали, но на это было плевать. Он нашарил в кармане куртки телефон, судорожно отыскал номер Миланы и замер, занеся палец над кнопкой вызова. Дичь какая-то. Дичь! Глаза в глаза надо. Чтобы видеть ее реакцию, наблюдать, как меняется лицо от услышанного. Высказать полностью, все, до конца, нельзя наполовину. От этой половинчатости у них обоих крышу рвет. Ведь это кем он выглядел для нее, если, имея семью, все это время позволял себе растворяться в них с Данилой?!

А главное — откуда она вообще узнала про ту, старую историю с Аней?! Стах просветил?

Да какая разница, кто… если он уже столько месяцев не знает, как рассказать ей про Мориса, потому что дебилом надо быть, чтобы не прикинуть сроки, когда кто из детей родился, а Милана все знает. Бесконечно давно, еще тогда, когда Даня только родился. И чего ей стоило тогда позвонить ему и признаться в любви? Господи… все сам, своими руками.

Назар крепко сцепил челюсть и заставил пальцы разжаться. Трубка вернулась в карман. Он выдохнул. Никакой Стах тут ни при чем. Он сделал все самостоятельно и упустил тот момент, когда что-то еще можно было изменить. Единственное, что осталось — правда. Правда, которую он обещал не рассказывать. Слово давал. И со всей дури долбанул кулаком по ближайшему стволу, счесывая нахрен воспаленные костяшки, как когда-то давно, когда не считался с физической болью и воспринимал ее частью своей жизни. Но, блядь, правда лечит. Должна лечить, а потому придется ее рассказать. Не для себя, а для Миланы. Ей сейчас больнее… больнее, он видел.

Потом была какая-то ерунда.

Заливал рану перекисью, забинтовывал, думал о том, что парня все-таки надо пойти отыскать и накормить, даже если он не хочет. Набрал его, трубка запела в палатке. Чертыхнулся. Двинулся к кемпингу, а когда оказался там, то никакого Дани среди мужиков не увидел. Как-то незаметно он за неделю сделался вполне «своим» в их компании, оказаться мог рядом с кем угодно, природная живость характера, активность и общительность сказывались, и его быстро признали. С кем угодно мог бы сейчас болтать, а не было. К горлу подкатила неуемная тревога. И поймав чуть ли не за шкирку первого попавшегося рабочего, Назар нервно спросил:

— Леш, тут Данила не пробегал?

— Да крутился рядом, недолго, потом к речке пошел. Вон туда.

— Давно?

— Порядком уже. А шо случилось-то?

— Дерьмо случилось! — выругался Назар и рванул к речушке.

Та была скорее шумной, чем крупной, журчала, переливаясь серебром и золотом между скалистых берегов, натыкалась на пороги и бежала себе дальше, равнодушная к человекам, которые ни себе, ни близким ладу дать не могут. Сейчас, утопая в золотистом октябрьском подлеске, она вилась змейкой и исчезала за излучиной, в изумрудной хвое ельника. Недолго думая, Шамрай помчался туда, раз за разом выкрикивая Данькино имя, но Даня не отзывался. А на него накатывало гребаное дежавю. Бурелом, капкан, истекающий кровью ребенок, который из последних сил назвал его папой, едва только разглядел в свете фонаря. Тогда он не знал его. Не любил. Не чувствовал. А сейчас в этом мальчике заключался весь итог прожитых лет, вся суть его мироздания. Небо, земля, тоска по Милане, тоска по себе, каким так и не стал, — все в этом ребенке. Если с ним что-то случится, если только с ним хоть что-то случится…

— Даня! Данила! — орал Назар, оказавшись в лесу. И понимал, что сейчас к нему присоединились мужики из бригады, почуявшие неладное, сообразившие, что нужна помощь. И они прочесывали весь ближайший участок метр за метром в поисках ребенка. Под ногами шелестели сухие листья, хрустели ветки, между еловыми лапами проглядывало солнце, казавшееся в этом лесу почти изумрудным. Назар седел каждую минуту, пока Даня не находился.