Солноворот

И хотя Лёнтя старался во всем подражать отцу и тоже по-отцовски выбрасывал руки вперед, однако плахи не слушались его и так ловко, как это получалось у отца, не ложились в печь; иногда они даже ударялись о чугунную дверку и отскакивали, падая к ногам.

Наблюдая, отец молча курил. Когда у сына на спине между лопатками намокала ситцевая заплатанная рубашонка, он вставал.

— Слабоват, паря, полчаса не выдержал, а отец-то всю жизнь швыряет,— и. взглянув на манометр, ворчливо добавлял: — И пар спустил вдобавок.

Он становился лицом к поленнице и, широко расставив ноги, подхватывал своими ручищами плахи, поворачивался одним корпусом и кидал их в топку так же ловко, как обычно сбрасывала с лопаты пироги в печь Лёнтина мать, сухонькая и вечно озабоченная. Лёнтя с удивлением и гордостью смотрел на отца. Иногда ему казалось, что плахи кидает вовсе и не отец, а какая-то машина, похожая на человека, настолько были точны и отработаны его движения. Так, не останавливаясь, он наполнял дровами топку и закрывал дверку.

— Вот как надо, Лёнтий, — словно хвалясь своей работой, говорил отец, вытирая рукавицей с лица катившийся горошинами пот. — Одним глазом норови в печь, другим в прибор. Кривым здесь делать нечего, — и брался за табак.

Как-то раз, помогая отцу, вместе с плахой Лёнтя швырнул в печь и рукавицу. Отец встал, взял за ухо сына твердыми шероховатыми, как и дрова, пальцами и, дернув, сказал:

¦— Руки-то у тебя не живые, что ль, рукавицы и то не держат? Какой же ты работник после этого? Запомни, Лёнтий, всякая работа свой смысл имеет. К слову, скажем, я — кидаю дрова, проще простого, кажется, дело. А вот остуди-ка печь эту, что будет с нашими мастерскими? Все остановится. Понимаешь ты, на каком я деле стою? Все одно что капитан на том вон пароходе. И получается, у каждого должна быть своя хватка. Скажем, без моей этой кочегарской хватки-смекалки пойдут пароходы? Не пойдут. А где она, эта смекалка, должна быть? В руках. Руки, заруби себе на носу, должны любое дело крепко держать.

В праздники, подвыпив, отец обычно подзывал сына к себе и, усадив рядом, принимался расспрашивать об учителях, о науках и обязательно просил его читать стихи. Лёнтя не упрямился, зная, что отец этого не любит; он становился на табуретку и громко, как только позволял голос, декламировал. Отец, полуопустив тяжелые веки, слушал, стараясь не пропустить ни одного слова. Когда сын кончал, он поднимал на него глаза, одобрительно говорил:

— Без бумажки — это ты молодец. Это, запомни, главное, чтоб без бумажки. С бумажкой не пойдешь в жизнь — осмеют. Ты старайся на память брать больше. Не жалей себя. И я, сколь сил хватит, помогу. А ежели не хватит — не взыщи. Тогда уж сам пробивайся. Нацелился — и долби в одну точку.

Лёнтя, не перебивая, терпеливо слушал,— слушал не потому, что отец каждый раз рассказывал что-то новое, а слушал из уважения к нему, к его нелегкому труду, из уважения вот к этим клешнятым рукам, с которых никогда не сходили мозоли, как не сходили с рукавиц кожаные наладощники,— ведь руки отца перевалили в эту прожорливую печь сотни, а может, и тысячи кубов сосновых -плах. Многие бы, наверное, не выдержали, а вот отец держится и гордится своей кочегарской хваткой. Оттого он и сутуловат, и молчалив, и грубоват порой, что жизнь не баловала его.

А сын его, Леонтий, студент речного техникума, ищет ли он легкую жизнь? Нет, сын, как и отец, твердо решил остаться в своем Ку-зюге, но работать не в кочегарке, а водить большие корабли до самого Белого моря.

Получилось, однако, так, что капитаном ему быть не пришлось. В тот год, когда отважный полярник Отто Шмидт возглавлял экспедицию на дрейфующей станции «Северный полюс», Леонтия избрали секретарем райкома комсомола.

Узнав об этом, отец спросил его:

— Слушай, Левонтий, думаешь, правильную выбрал путь? Справишься?

— Не знаю.

— Вот то-то и есть, — все больше озадачивая сына, сказал отец. — Тебя избрали — ты должон отчет себе дать. Способен ты совладать с делом, али так же, как тот раз с моей рукавицей получится? А ты ведь вон куда махнул — не кочегаркой руководить, а людьми. Сотни, а может, и более будут под твоим началом. Имеешь ты такое право, талант есть такой, чтобы дело пошло? Ежели нет талантов — не берись!

— Я уж принял дела.

— Мало ли что принял. Сегодня принял, а завтра откажись, уйди, дай другим дорогу. Не улыбайся. Левонтий, отцовские слова — верные слова. И говорю тебе от души: ежели даже стыдно будет другой раз сознаться в своей слабости, но ты чувствуешь, что слаб, — признайся. А силу почуешь — двигайся. Вот и спрашиваю тебя, чувствуешь ты эту силу, есть в тебе такая хватка?

— Она с годами приходит, — спокойно ответил Леонтий.

— С годами… — Отец помолчал, словно припоминая что-то. —А Ленин? Ленин, по-твоему, ждал этих годов? Нет, сынок, ты хоть и ученый, а я тебе вот что скажу: Ленин еще мальчонком, может, почувствовал в себе силу, талант свой. И вот этот талант он не захоронил, а вроде как развернул, выход ему дал на простор. И этим самым талантом он потянул нас, рабочий люд, на борьбу с самодержавием…