Солнце и смерть. Диалогические исследования

Но, работая над книгой о «Глобусах», я вполне сознавал, что пути, ведущие от интимной сферы к макросфере, могут быть разными – и что, кроме шара, возможны и другие фигуры, обеспечивающие распространение интимных форм вширь, с превращением их в крупные формы. Кстати сказать, в третьей главе второго тома «Сфер II», который называется «Глобусы», я рассмотрел планы античных городов и вложенный в них иммунологический смысл – недопущение вредоносных влияний извне; я при этом указал на то, что, окружая города стенами, люди античности не особенно стремились соблюдать форму круга. Скорее, главным для них было, что при морфологическом различии исходных фигур – круга, овала, квадрата, треугольника, четырехугольника – везде реализовалась одна и та же пространственная идея, а именно: воплощалось представление о пространстве, в котором можно было бы жить, успешно обживая его. В расчет принималась прежде всего пригодность этой формы пространства для обитания. Тем же обусловлено и представление о том, что надо селиться на такой земле, которая находится под особой защитой как верхних, так и нижних богов, – концепт, который лучше всего можно объяснить на примере римлян. Ведь pomerium римлян – то место, с которого начинался город с его священными границами, – представляет собой несомненный результат применения территориальной магии – колдовства, которое обеспечивало создание защищающего внутреннего пространства. Внешние контуры этого «священного центра» были непостоянными и неоднократно изменялись в ходе истории. Таким образом, самые разные в морфологическом плане фигуры могут связываться с представлением о возможности заселить и обжить (Bewohnbarkeit) некоторое пространство – или, если выразиться иначе, с восприятием мира как «перво-обиталища». При этом с самого начала возникает мысль о том, что всякое проживание <в каком-то месте> подразумевает перенос туда <прежней среды> – или, если использовать жаргон Делёза и Гваттари, детерриторизация всегда сопровождается ретерриторизацией. Люди проживают, проецируя Где-то-там на Здесь. Не существует никакого места без различения Здесь и Там; такое различение обеспечивает первичная интуиция гумантопологии (Humantopologie) [204]. Да, вероятно, понятие «экзистирование» обозначает не что иное, как осуществление этого различия.

Позволю себе мимоходом заметить, что у меня и у моего коллеги из Берлинского университета им. Гумбольдта Томаса Махо давно намечались несколько проектов в области философско-морфологической истории культуры, развивая которые мы намеревались проработать как бы с точки зрения всеобщей истории те образы-гештальты, которые обрели важное значение для культуры, – не метафорологически, как это сделал Блюменберг [205], а с точки зрения теории формы. Шаром <как образом-гештальтом, несущим определенную идею> я еще до этого занимался в одиночку. О Т. Махо мне было известно, что ранее он проводил масштабные исследования некоторых других фигур, в особенности – образа-гештальта дерева. Ведь невозможно даже представить себе, сколь мощно развернут мотив дерева в различных цивилизациях, но прежде всего – в субкультурах нашей собственной традиции: с одной стороны, в теориях познания, с другой – в генеалогических и онтологических моделях. Едва ли не везде, где приходится мыслить себе ответвления и разветвления, непременно возникает и образ ствола – этого массивного образования посредине, соединяющего сферу корней и сферу кроны, в силу чего образ дерева почти неотделим от космоса фантазий о первопроисхождении, первоистоке. Причиной тому – отождествление в воображении матки с корнем, семантическая операция, которая происходит практически во всех агрометафизических картинах мира. Известен существующий в большинстве традиционных языков паралеллизм между растительным и животным регистрами. Однако нельзя утверждать, что эти феномены исследованы в достаточной степени. Вопреки всем слухам о постметафизическом мышлении и деконструкции, этот комплекс еще ждет подобающего ему исследования и изображения – ведь и мои де-конструктивные и ре-конструктивные воспоминания о шаре оказались, скорее, ошеломляющими для большинства читателей. Я признаю, что был чересчур нетерпелив – и осмелился прочитать наконец историю философии sub specie arboris[206].

Г. – Ю. Х.: Можно ли сказать, что ризоматическое мышление, пережившее расцвет в последнее время, обнаруживает некоторые мотивы, родственные Вашим, – хотя и ставит перед ними противоположный знак?