Солнце и смерть. Диалогические исследования

П. С.: Это верно. Один из интереснейших заделов в изучении логики дерева и онтологии дерева можно найти, конечно, у Делёза и Гваттари во второй части «Капитализма и шизофрении» – причем бросается в глаза, что дереву у них отводится злодейская роль в той части, которая посвящена критике идеологий. Этим авторам пришлось заплатить за обретение своего нового ключевого образа – ризомы – определенной арборофобией (arborophobie), лесобоязнью. О причине этого догадаться нетрудно – ведь Делёз с отвращением относится к идее происхождения из корней, прежде всего – корней неразветвленных, уходящих глубоко в почву и представляющих собой как бы единственный первоóрган, из которого происходит все: это – квазитоталитарное соединение сил, которые идут снизу и питаются из одного-единственного канала, из одной монополизированной «основы». Дерево и устройство его корневой системы еще слишком сильно напоминают о том Едином, Одном. Господствующем, Сливающемся в Один Звук, которое следует философски преодолеть. Поэтому Делёз и Гваттари хотели заменить парадигму дерева на парадигму подземной грибницы, мицеллического сетевого образования, на сетевую жизнь клубненосных растений, латеральных боковых отростков, разрастающихся вширь. При такой перестановке акцентов, вероятно, упускается из виду то, что ризома вовсе не обязательно представляет собой альтернативу дереву; на нее можно смотреть и как на более простую, во всяком случае, на более плоскую структуру – ведь все, что делает мицелла, или ризома, может на свой лад осуществлять и дерево, прежде всего тогда, когда оно выступает как часть леса, то есть ризомы особого рода, только дающей при этом еще и более сложную дифференциацию по вертикали. Во всяком случае, следует согласиться с тем, что дерево обладает аристократической сложностью организации, оно разветвляется, выходя из органического центра, оно не делает тайны из своей высоты, тогда как ризома репрезентирует анархистский и неиерархический тип комплексности. Этот тип заменяет родство соседством, или – что то же самое – он превращается в сеть; это имеет решающее значение для более современной, горизонтальной и антигенеалогической метафоры. Ризома полиорганизмична и поэтому позволяет возникнуть базисно-демократическим ассоциациям, тогда как дерево рисуется совершенно моноорганизмически – и ему приходится выступать символом монократии или тоталитаризма. Дерево – это государство, а ризома – это подполье: левак старого типа недолго будет раздумывать, что ему выбрать. Смысл программного сочинения Делёза и Гваттари «Ризома» сводится к следующему: нам непозволительно больше верить в деревья, потому что мы уже достаточно от них настрадались. Мы устали от деревьев! Вместо этого они восхваляют – как тысячу плато — подлесок и дикоросы, выходящие на поверхность корни, боковые побеги, анархистские корневые сети с клубнями; они восславляют клоны и всячески превозносят, как мы понимаем теперь, Интернет, знать о котором в 1980 году они еще не могли. При чтении этой из ряда вон выходящей книги осознаешь, насколько сильно сближаются и становятся похожими логика клонирования и логика Интернета – и та и другая делают ставку на распространение вширь и вбок <а не по вертикали>, на создание Сети.

Но я возвращаюсь к Вашему вопросу. При выборе шара как основополагающего образа сферологии сыграл свою роль элемент случайности, но эта случайность была настолько предопределена предшествующим развитием, что оказалась почти что необходимостью. Я ничего не придумываю: беседы о кругах и шарах – это старая языковая игра на Западе, традиция которой обладает необычайной силой. Она к тому же на свой лад автопоэтична, она сама себя собирает и сама подвигает себя к творчеству – так что проект «Сферы II» написался словно сам собой, когда ключевая идея пустила во мне корни. Я устроил опыт на самом себе <привив себе идею «шар»>, – и вследствие этого, во мне развилась классическая метафизика как фантомное заболевание. Отсюда, по-видимому, и симпатический стиль этой работы – она не ведет борьбы с предметом, как это обычно бывает при критическом исследовании, а презентует его, предоставляя ему возможность еще раз просиять во всем невозможном блеске. Я чувствовал, будто в самом материале заложено поручение, мне адресованное, – рассказать наконец историю философии так, чтобы она предстала в форме круга. Две главные метафизические идеи – бог и мир – на протяжении двух тысяч лет и скрыто, и явно подавались в виде дискурсов теоретизирования о шаре, о которых сегодня, кроме нескольких специалистов по philosophia perennis[207], больше не знает ни один человек.