Солнце и смерть. Диалогические исследования

Я не хочу говорить более подробно о теоретических основаниях моего скепсиса по отношению к понятию «сопротивление»; ограничусь следующим: я работаю над концептом психоиммунологии, в котором такие феномены, как защита, сопротивление, замыкание в закрытых системах, имеют совершенно другое значение, чем в схоластике психоанализа. К этому можно добавить, что принадлежащие к истории науки предпосылки возникновения пары понятий «толкование – сопротивление» или «восприятие – сопротивление» еще долго будут оставаться в значительной степени непроясненными. Жан Старобинский[234] издал недавно, в 1999 году, прекрасную монографию о паре понятий: «Действие и реакция», из которой можно почерпнуть много поучительного о психоаналитической энергетике, а также о политической семантике. Из этого обзора «приключений одной пары понятий», как гласит подзаголовок, становится ясно, в сколь высокой степени с конца XIX века бессознательное представлялось как инертное, реактивное и даже реакционное начало, от которого желали, чтобы оно прогрессивно равнялось на первого в строю, на передового человека. В туманных высказываниях Фрейда о «консерватизме бессознательного» еще слышится отзвук этого. После 1789 года все повели себя так, будто ничего не хотели больше знать о законе строгой симметрии между акцией и реакцией, действием и противодействием в ньютоновской картине мира. Во имя прогресса была введена асимметрия, которая морально отделила от питательных животворных источников силы реакции и дискредитировала их политически и психологически. Это интересная общая черта у Маркса, Ницше и Фрейда – попытка изменить симметрию между акцией и реакцией, действием и противодействием в пользу акции, действия. Несмотря на это, сопротивление может быть и окружено сияющим нимбом благородства, если оно направлено против политических угнетателей – как это было во французском мифе о résistance. И немецкая философия субъекта временами работает с благородным понятием сопротивления, определяя субъекта как нечто такое, что «противостоит», «сопротивляется», например, умиранию или самоуничтожению в природе и всем формам определения себя чужими. Томас Манн в «Волшебной горе» толкует сущность гуманизма так: это – сопротивление безалаберным и распутным искушениям регрессии и смерти. Одно и то же слово обозначает нечто, заслуживающее того, чтобы быть отвергнутым, и нечто приветствуемое. Путаница становится еще большей, когда – как это было в ходе немецкого спора историков – о национал-социализме говорят, что он в какой-то мере был и реакцией и движением сопротивления против большевизма. Здесь одни понимали выражение «сопротивление» как описывающее и объясняющее, а их оппоненты усматривали в нем оправдание и нелегитимную категорию. Понятие «сопротивление» вызывает великую неразбериху, и до тех пор, пока нет свободного обзора всего семантического поля, с этим выражением следует обращаться очень осторожно. Здесь постоянно смешиваются физические и моральные концепты, и одни подменяются другими. Луман, пожалуй, сказал бы, что это – концепт опасный, поскольку способен спровоцировать конфликт.

Еще одно, последнее, замечание о взаимосвязи между сопротивлением и иммунизацией: то, что доныне дискутировалось с использованием наивных понятий «обучение» и «просвещение», во многих случаях подразумевает не что иное, как довооружение когнитивных иммунных систем с целью защиты от новых концептов. Учат по большей части только тому, как отразить следующую провокацию новым, используя интеграцию. Это можно продемонстрировать на материале истории современной критики общества, которая уже давно служит только одной цели – тренировке иммунной системы, призванной обеспечивать невосприимчивость общества к критике.