Солнце и смерть. Диалогические исследования

Я хотел бы еще раз повторить вопрос: могут ли пропасти и турбулентности, которые составляют подтекст Ваших размышлений о сферах, войти в ту форму познания, которой можно придать обобщенную форму? Я хотел бы поговорить об Анри Мишо. Случайно вышло так, что я читал Вашу книгу «Сферы I» одновременно с книгой Мишо «Познание через бездны», последнюю из его так называемых наркотических книг, и я полагаю, что могу констатировать: в Вашей сферологии можно без особого труда найти почти очевидные параллели с этой книгой, инспирированной опытами с наркотиками, – можно даже сказать, познанием через посредство наркотиков; ведь Мишо порой мыслит и практикует свои лирические операции, прибегая к образованию почти так же звучащих понятий и почти так же устраняя, ликвидируя понятия. Я был поражен тем, как он привязан к идее непрерывного, как часто он говорит о музыке сфер, о состояниях отрешенности, о диадических представлениях, о наличном присутствии бесконечного, а также потрясен тем, что все эти концепты в его философии экстаза представляются совершенно самоочевидными, само собой разумеющимися.

Я повторю свой вопрос: как выразить это пространство, это сферическое пространство внутреннего опыта в языке, как привнести его в язык? Или же этот вопрос сейчас неуместен? Быть может, он всегда встает лишь впоследствии, когда уже утрачена та самоочевидность, с которой в другие времена внутренний опыт, сознание бытия-внутри воспринимались в языке и выражались в нем?

П. С.: По моему, Ваше предположение попадает прямо в точку, причем – без всяких ограничений. Большинство людей, живших в эпоху поздней античности и в предшествующие ей эпохи, понятия не имели о существовании проблемы, которую мы обсуждаем, – по той причине, что жили они в таком универсуме, в котором абсолютно все переживания «проговаривались» во всех деталях с сопереживавшими ближними, от которых не держали никаких тайн, – в универсуме, в котором было просто невозможным представление об изолированной, держащей дистанцию по отношению к «окружающей среде» или трансцендентной, запредельной душе, живущей отрешенно от мира. Душа-наблюдатель возникла только с возникновением письма. Тот, кто с головой ушел в решение проблемы, не может осознать ее полностью.

В соответствии с тем пониманием, которое существовало в стародавние времена, человек был существом, испытывавшим сопричастность ко всему, что ему встречалось. Он не мог увидеть никакого дерева, не обретя при этом сам форму дерева, не мог встретить никакого ягуара, не почувствовав в себе нечто, подобное по форме ягуару. Никто не мог посмотреть на женщину или прикоснуться к ней, не снизойдя до нее. Все это было верно и применительно к другой контактирующей стороне, поэтому в людей, живших до возникновения грамотности, постоянно входили и выходили Другие. В душе то и дело кто-то гостил. В ранних культурах люди представлялись существами, которым постоянно надо было считаться с возможностью вторжения со стороны душ Других, причем эти Другие – люди, животные, растения, боги – поначалу отличались только степенью воздействия на душу. Они входят в тебя так же, как входит речь: через ухо. Точно так же, как великой темой Нового времени была тема самостоятельности, независимости, свободы, великой темой всех эпох, которые предшествовали Новому времени, – или эпох оральных, «говорильных», не имеющих письменности, – была тема одержимости кем-то или подпадения под власть кого-то; вероятно, отличительная особенность постмодерна состоит в том, что возвращается мышление в понятиях одержимости, поскольку трансцендентного Я, отмеченного печатью бога, более не существует. Поэтому массовая культура снова так много фантазирует о тех, кто вторгается в психику, и о том, как трудно от них отделаться. Мне важно показать, что за застывшими масками культуры, самостоятельности, независимости и свободы существуют по-прежнему или возвращаются снова проявления древних инвазивных[156] форм познания, проявления ранних партиципативных, обсессивных, пенетративных[157] образцов переживания. Об этом, как всегда, Голливуд знает больше, чем академическая философия.