Солнце и смерть. Диалогические исследования

Г. – Ю. Х.: Я попросил бы Вас пояснить две-три следующие формулировки из Вашей книги. Там говорится о «дрейфе», который увлекает мыслящего в «лимфические потоки прасубъективного примитивного самопознания». Когда читаешь Вашу книгу, видишь, что в ней нет никакой антропологии первобытного менталитета в духе формулы Леви-Брюля, и все же какие-то отзвуки ее неотвратимо слышатся. Там говорится о «космосе ауры», который образован «из резонансов и летучих, неустойчивых субстанций», где только и остается искать «праисторию души». Речь идет о том, чтобы припомнить ту близость, в которой субъекты со строго очерченными контурами могут отграничить себя и сформировать заново, то есть об альянсах между не определенными строго существами вместо жесткого разграничения отдельных индивидов. В этой же связи оказывается Ваше восхваление идиота как «ангела без послания», равно как и Ваша теория открытого текучего пространства, звучащего пространства, которое наполнено Я. В одном месте Вы даже заходите настолько далеко, что говорите: «Мир откликается мне, когда я показываю себя так, как я себе обещал».

Не боитесь ли Вы иногда так выражаться и вступать в конфронтацию с непониманием, на которое натолкнетесь? Как Вы справитесь с трудностью, состоящей в том, что Вы указываете на это мягкое, нежное, воздушное и парящее, открытое, текучее обществу, modus vivendi которого определяется жесткостью, закрытостью, злобой и насилием?

П. С.: Сдается мне, что я слышу здесь сразу два различных вопроса, на которые не ответить одним общим ответом. Прежде всего я хотел бы подчеркнуть, что интимность, как я ее трактую, отнюдь не есть совокупность бессвязных фантазий или нечто призрачное, сотканное из воздуха, – это сценическая реальность, которая может быть отражена в основных сценах – их можно продемонстрировать, указать на них и описать. Здесь обнаруживается методическая общность моей работы с методом психоанализа – ведь как там, так и здесь все описания и толкования обретают основу только тогда, когда они могут быть связаны с конкретными, вспоминаемыми сценами, контуры которых четко очерчены, – можно называть их первосценами, а можно и не называть. Мы, следовательно, постоянно нуждаемся в сценической очевидности – именно для самого наитончайшего.

Даю пример: в «Сферах I» есть глава об интерфейсности – под этим я понимаю все то, что происходит между лицами людей, все то, что у человеческих лиц происходит с другими человеческими лицами. Это vis-а-vis, или face-а-face, для меня представляет собой сценическую реальность очень большого значения. Этот интерес дает мне право исследовать интерфейсную реальность как зону совершенно особенных отношений более основательно, чем это где-либо делалось, – насколько мне известно. Я показываю, что люди при помощи своих лиц – этих плоскостей, взирающих друг на друга, – всегда работают друг над другом, даже показываю, что они только и придают лицу Другого видимое значение, делают его читаемым – этот процесс я называю протракцией, – и именно этот процесс ведет к возникновению портрета. Следовательно, между лицами существует очень тонкая, очень заряженная резонансная зона особого рода, которая, вероятно, куда больше заслуживает права называться интимной зоной, чем зона гениталий.

После этого я описываю – в третьей главе, которая посвящена протопсихоанализу эпохи Возраждения – ту транзакцию аффекта между людьми, которую философы времен Ренессанса обсуждали, используя понятие «магия», или «чары»: Как происходит, – спрашивали мыслители начала Нового времени, от Фичино[162] до Шекспира, – как происходит, что люди могут заражать других своими собственными страстями? Как нужно описывать, если понимать их с точки зрения восприимчивости и заражаемости порывами чувств других людей? Как можно системно упорядочить зачаровывающие и любовно-магические воздействия их на других существ, чтобы влиять на эти воздействия? Об этом можно многое узнать у Иона Кулиано[163], великого исследователя истории религии, который несколько лет тому назад был убит в США при загадочных обстоятельствах. В лучшей работе из всех, которые когда-либо были написаны об эротике и магии в философии эпохи Возрождения, он напомнил о докартезианской онтологии Резонанса.