Солнце на антресолях

– Все, урок окончен. Отправляйся домой.

Мама обычно наливает всем чай, выставляет конфеты, Артем может съесть целую вазочку шоколадных конфет и не лопнуть, Козочкина предпочитает варенье и зефир.

Сейчас Козочкина убрала тетрадку и явно ждала чаю.

– Иди, что ты сидишь? – удивилась я.

– А чай? – недовольно спросила мамина балованная ученица.

– Чай будет, когда пятерку принесешь по сочинению.

Козочкина еще поныла-поныла и ушла.

Странно, ведь мама, кажется, их на самом деле любит – и наглющего Артема, и капризную, необучаемую Козочкину. Чаем угощает бескорыстно, от души, занимается с ними, не считая времени. Зачем? Почему? Что за странное свойство души? Я так никого не люблю. Разве что саму маму. А мама любит их ни за что. Они маму презирают – за ее мягкотелость и доверчивость, к русскому языку и литературе относятся ужасно, пишут с ошибками, книги читают насильно, смеются над всем, ничего не понимая в великих романах и стихах. Они оба не трогательные, не бедные, не брошенные дети. Почему? Потому что мама любит всех? Что за странное свойство души?

Вытолкав Козочкину и на всякий случай позвонив ее матери, предупредив, что сочинение написано, а деньги целы и лежат в конверте у ее дочери, я решила сходить к Надежде Ивановне. Вроде мы только у нее были, но мне хотелось навестить ее, может быть, чем-то ей помочь – вынести мусор, сходить в магазин. Вопрос – звать ли с собой Мошкина, который весь извелся, забросал меня сообщениями.

Если собрать вместе все его сообщения и издать книжкой, получится что-то похожее на шумерские или древне-индейские манускрипты. Значки, значки… И ведь Мошкин очень искренне, со смыслом и с волнением все это пишет! Не просто так! И ему вполне хватает этих знаков для выражения своих мыслей и чувств.

«Пойдешь со мной к Надежде Ивановне? – написала я Леше. – Через полчаса».

Я не была уверена, что он сразу поймет, кто такая Надежда Ивановна. Но главное не это. Главное, что я его позвала.

Прислав пятнадцать хохочущих, прыгающих, взорвавшихся от нечаянной радости человечков, Мошкин еще написал: «Го!»

Я решила никак не отвечать письменно, но при встрече объяснить, что заменять нормальную родную речь тарабарскими словами, взятыми из неразвитого германского языка, которым Мошкин совсем не владеет, я ему не разрешаю.

Перед выходом я дозвонилась в больницу и услышала: «Без изменений». Мне не разрешили прийти, не разрешили ничего принести и сказали, что новые сведения будут только завтра утром. Значит, я должна взять себя в руки. Я решила на всякий случай купить на обратном пути курицу и вечером сварить бульон. Вдруг мне скажут утром: «Приноси!» И я принесу маме бульон. И она будет быстро поправляться. И я ей скажу, что читаю ее дневник. А если она будет быстро идти на поправку, то я и читать дальше не буду. Не очень мне это все нравится – то, что я читаю о своем прошлом. Ведь это и мое прошлое, я достаточно взрослая, чтобы понимать это.

Я зашла в лифт.

– Привет! – сказал мне какой-то молодой человек.

– Здрасьте… – ответила я, мельком оглядывая его.

Вроде я его не знаю… У Нелли Егоровны в подъезде люди любят здороваться и даже прощаться с незнакомцами в лифте и еще желать им совсем не по-русски «Хорошего дня», делая кальку с английского «Have a nice day». Я этого не люблю. Это так же неискренне, как та улыбка, которую мне папа советует «надеть на лицо», прежде чем начинать разговаривать с людьми. Хуже нет, чем искусственная улыбка. Пусть лучше человек будет с искренне озабоченным, или искренне опечаленным, или же искренне усталым лицом. Если мелькнет у него настоящая улыбка, оттого что он услышит или увидит что-то хорошее, кого-то приятного – ну и хорошо. А нет… И не надо.

– Как мама? – спросил меня попутчик в лифте.

А, точно. Это же он помогал мне сегодня утром везти маму в больницу! Прошло всего… несколько часов! А как будто бы целая неделя. Сегодняшнее утро, нереальное, долгое, и весь тянущийся, наполненный событиями день, словно время изменило свой ход…

– Мама в реанимации, – ответила я. Подумала и добавила: – Спасибо.

– В какой больнице?

– Здесь, рядом…

– Тебя к ней не пускают?

Мы уже вышли из лифта. Я не знала, стоит ли так подробно отвечать. Какая ему разница? Кто он? Я никогда его не видела или не замечала… Или он вырос. Так бывает с мальчиками – они бегают маленькие, под ногами, потом за одно лето вырастают и сами себя не узнают в зеркале. Хотя ему лет двадцать… пять, наверное. Значит, вырос давно.

Я не ответила, пожала плечами.

– Подожди! – Он остановил меня, слегка прикоснувшись рукой к моему рукаву. – Может, помощь нужна? Ты ведь с мамой одна живешь?

Откуда он знает? Я молча взглянула на молодого мужчину.

– Я так понял. Нет? Неправильно? Я тебя часто вместе с мамой вижу.

А я его никогда не видела. Вот странно.

– Вот, возьми мой номер телефона. – Он стал быстро писать на каком-то чеке. – Если что надо… Или страшно будет… Звони…

Ага! А он возьмет меня за руку и подведет к обрыву и покажет красоту, которую он хочет разделить со мной!

Я повернулась и толкнула дверь подъезда, не взяв телефон.