Солнце на антресолях

Женщина крайне подозрительно посмотрела на меня, как будто я спрашивала что-то о ее собственных секретах.

– А тебе что? Ходят к одиноким, потом квартиры себе забирают.

– Да вы что!.. – аж задохнулась я. – Вы что говорите… Я же…

Женщина пожала плечами и громко захлопнула свою дверь.

Я секунду помедлила. Вдруг соседка неправду сказала? Почему так? Надежда Ивановна нормально себя чувствовала, я в воскресенье у нее была… Она мне никто. Но ведь начинаешь думать о том, о ком заботишься. Мне было ее жалко, я чувствовала к ней искреннюю симпатию…

Второй раз за сегодняшний день я утыкаюсь в неизбежность смерти. В то, о чем мне не хочется думать вообще. Сначала – отпевание в церкви, теперь – вот… Зачем, почему… Я сама пошла сюда, никто меня не тянул. У Надежды Ивановны был мой телефон. Но она никогда мне не звонила – забывала обо мне, наверное. Одно хорошо – у нее была мечта – умереть в одночасье, не мучиться. Наверное, так оно и было? Я уже никогда не узнаю. Мечта о том, как умереть… Как странно… Японцы раньше писали друг другу поздравительные открытки. Поздравляя друзей с праздниками, желали им всяческих благ, в том числе – умереть дома, в своей постели, легко отойти, не мучаясь, в окружении родных. Я однажды написала это на олимпиаде по литературе, в творческом задании. Мне задание вообще не зачли, и проверяющий оставил комментарий: «Не соответствующее детскому возрасту рассуждение». Я иногда вспоминаю эту японскую мудрость. Где мы, а где японцы, но мне кажется, эта мудрость универсальна. Хотя про смерть мне вообще никак не хочется думать и верить в ее неизбежность тоже не хочется.

Я медленно спустилась по ступенькам, вышла на улицу. Было светло, потому что за день нападало много снега. Небо, подсвеченное городом, казалось нереального цвета – дымчато-оранжевого. Бывает такое небо зимой в моем большом городе. И на нем почти никогда не увидишь звезд.

Я обернулась на окна Надежды Ивановны. Вот они – третий этаж. Два темных окна. Где-то там висят ее платья, лежат в коробочке ордена. Это все выбросят те, кому распределят ее квартиру. Взять хотя бы ордена и фотографии… Как странно, когда у человека не остается на земле тот, кто на него похож, кто будет рассказывать о нем своим детям, кто сохранит хотя бы одну вещь, которую тот, ушедший, носил или любил, в которой осталась частица его собственной души.

Я возвращалась домой пустыми дворами. Было холодно, но я не замечала сильного мороза. Мне было очень странно и страшно. И пусто. Я решила обязательно узнать, где похоронили Надежду Ивановну, и съездить туда. Только… чуть позже. Когда у нас все образуется.

Дойдя до дома, я помедлила, посмотрела на часы и решила поехать в больницу. Троллейбуса долго ждать не пришлось, уже через пятнадцать минут я была в приемном покое.

Поскольку в регистратуре у окошка стояло несколько человек, я огляделась, поняла, где дверь на лестницу, скинула куртку и быстро прошла мимо охранника, который увлеченно смотрел небольшой телевизор и меня не остановил. Я поднялась на шестой этаж, сразу узнала серую дверь, которую захлопнули передо мной сегодня утром.

Я в нерешительности стояла под этой дверью, глядя на свои грязные сапоги. Надо было хотя бы бахилы внизу взять. И тут дверь открылась, из нее выехала каталка – такая же, на которой увезли маму. Мне показалось, что везли ее те же самые два санитара. Только сейчас на каталке был человек, закрытый огромным черным полиэтиленовым мешком. То есть это был уже не человек.

Я в ужасе смотрела на тело, прикрытое полиэтиленом. Маленький кусочек моего мозга, который продолжал, несмотря на мою общую панику, рассуждать и анализировать, попытался меня успокоить – человек был при жизни высоким. А моя мама – маленькая. Я ведь именно этого испугалась – что там, под черным пакетом – моя мама.

Я отступила назад, пропустив каталку, которая заехала в большой лифт. Через открытую дверь я видела коридор отделения, но зайти туда не решилась. Через некоторое время в коридоре показался человек в светло-зеленой медицинской форме. Увидев меня, он притормозил, подошел к двери и суховато спросил:

– Что?

– Я хотела узнать, как моя мама.

– Узнают всё внизу. – Он взялся за ручку двери и хотел ее закрыть.

– Мне всё время говорят – стабильно тяжелое состояние, – попыталась остановить я его.

– Значит, так и есть, – пожал плечами врач и взглянул повнимательнее.

– Подождите… пожалуйста! Можно мне к маме пройти?

– Ты что? Никого не пускаем, тем более в таком виде.

– Но…

Всё, я поняла, что мои силы на сегодняшний день закончились. Силы, мужество, воля. Все закончилось.

– Пожалуйста… – повторила я и отвернулась, потому что совершенно не хотела рыдать на глазах у этого равнодушного или просто уставшего врача.

Я ведь не знаю, что он сейчас делал. Может быть, пытался в последний раз завести кому-то сердце. Наверно, тяжело работать в реанимации, где каждый день понимаешь хрупкость и ненадежность нашей жизни на этой земле, каждый день видишь, как уходят люди. Каждый день оказываешься не в состоянии помочь, удержать человека здесь.

– Фамилия как? – вздохнул врач.