Солнце на антресолях

– Веленина… То есть… нет… мама – Орловская.

– Жди здесь.

Я осталась под дверью, слушая непривычные звуки больницы. Лязгнула тяжелая дверь, поехал лифт, что-то загудело, опять стало очень тихо… И опять хлопнула дверь… И опять кто-то ушел… Нет, я не могла бы работать в больнице, особенно в таком отделении…

Мне показалось, что прошел целый час. Не знаю, почему врача так долго не было. Я уже передумала все. Принималась плакать. Даже хотела позвонить папе. Ведь надо же мне было кому-то сказать обо всем… Но потом взяла себя в руки. Если бы папа начал шутить или сказал, что ему сейчас некогда со мной говорить, я бы с ним поссорилась навсегда. Я стояла у большого окна и пыталась согреться о большую горячую батарею. Коленкам и ладоням, которые я прижимала к батарее, было горячо, а остальному телу – очень холодно. Сесть было не на что, поэтому я села на пол, прислоняясь спиной к батарее. И старалась ни о чем не думать, просто ждать. Потому что думать было невыносимо.

Наконец открылась серая дверь и вышел тот врач. Сейчас он снял шапочку и оказался под ней совершенно лысый. Та часть меня, которая при любых условиях способна видеть смешное, и сейчас увидела, как забавно, когда брови – мохнатые, на ушах растет светлая шерсть, а голова – абсолютно лысая. Помогает ли мне жить этот пересмешник, прячущийся внутри меня, или мешает? Не знаю. Когда как. Иногда я его ненавижу.

Врач погладил свою голову, как будто поправляя волосы, и надел обратно шапочку.

– Ну что, – сказал он. – Всё не так плохо.

– Уже не стабильно тяжелое, да? – с надеждой спросила я.

– Завтра переведем в терапию, – кивнул врач.

– Правда?

– Правда. Иди домой. Здесь нечего делать. Твоей маме… получше.

Я с подозрением взглянула на врача. Как-то он это так сказал…

– Точно? Вы не обманываете меня?

Врач усмехнулся и ничего не ответил. Я не знала, как с ним разговаривать, как понять, что он на самом деле имеет в виду.

– Девочка, иди домой. Сюда вообще заходить никому не положено. Вы только мешаете выздоравливать своим родным. Они все чувствуют, начинают волноваться… Иди.

– Но…

– Всё! Завтра с утра звони в регистратуру.

Он ушел, а я еще постояла под дверью. И стала спускаться по лестнице. Трудно описать это ощущение, когда где-то рядом твой самый дорогой, самый близкий человек – за дверью, за стеной, а ты не можешь подойти к нему, посмотреть на него, узнать, как он себя чувствует. Почему они ничего толком не говорят? Боятся, что родные будут рыдать, рваться в отделение, бросаться на врачей…. Наверно, так.

На улице было невыносимо холодно. Троллейбуса я не дождалась и пошла пешком. Бежать домой, как утром, у меня не хватило сил. Навстречу мне шла девочка-подросток с мамой. Мать отчитывала девочку, как я поняла из обрывка разговора, за то, что дочь что-то не то съела. Девочка огрызнулась, мать еще больше вскипела, девочка тоже вскипела… Так они и ушли, ругаясь и не зная, как на самом деле они счастливы, что у них нет других проблем, что они могут упоенно обсуждать, надо ли было девочке есть тефтели со сметаной перед уроком фехтования или можно было обойтись щами.

Я вспомнила, как читала сегодня мамины слова о том, что она хотела бы жить всегда в горах, пасти овец, смотреть на горы и на небо, растить детей… Овец, понятное дело, пасут мужчины, но вот если бы правда мама жила так – в любви, большой дружной семье, где-то в чудесной горной стране, где нет войн и солдат и все только пьют легкое вино, едят сыр с зеленью и поют песни, мама бы не попала в больницу с сердечной недостаточностью в неполные сорок лет. И я бы не шла сейчас совершенно одна по обледеневшей улице, а сидела бы у огня с братьями и сестрами и рассказывала бы им сказки. О чудесной стране, где никто никогда не умирает…

Кстати, о братьях. Я видела сообщение от Джонни, который все рвался со мной общаться независимо от папы и наших общих встреч. Джонни говорит лучше, чем Мошкин. Но Джонни – мой брат! Полубрат, точнее! И то, что я ему очевидно нравлюсь, ставит меня в тупик. Конечно, цари и царские особы женились на своих кузенах, молочных сестрах… Но что из этого вышло, как извелась их порода, всем известно. И вообще – мне Джонни не нравится. Поэтому я удалила его сообщение, не прочитав и ничего, понятное дело, не написав в ответ. Не думаю, что Джонни поймет этот код – «не хочу с тобой общаться». С мальчиками вообще очень трудно. Они слишком простые, иногда настолько, что до последнего не веришь в их простоту.

Дома я налила себе чаю, быстро проглотила три куска хлеба – пока мамы нет, с едой у меня как-то отношения не очень – и снова взяла мамин дневник.