Солнце на антресолях

Мне не давали покоя его синие волосы и странное лицо – так обычно рисуют Андерсена: с длинным лошадиным лицом, крупным костистым носом, слегка выпирающим вперед подбородком, маленькими глазами. Только он был похож на Андерсена, которого нарисовал самый последний ученик художественной школы, который ненавидит и сказки Ганса Христиана, и само рисование, и родителей, которые насильно привели его в школу…

Время от времени «Андерсен» что-то проборматывал – то ли ругался, то ли комментировал происходящее. Дядя Коля сидел с шапкой в руках и тоже смотрел, как мама подметает пол маленькой щеточкой, которая до этого сиротливо стояла в пыльном углу, подпертая стопкой журналов. На верхнем была совершенно голая девушка в больших кирзовых сапогах и меховой шапке. Кто-то синим маркером пририсовал девушке усы и татуировку, похожую на те знаки, что были у альбиноса.

Мне ужасно не нравилось все, что происходит. Совершенно незнакомый и непонятный человек этот дядя Коля. Зачем он вызвал нас из Москвы? Чтобы мы убрались в его квартире, что ли?

– Можно поставить чайник? – спросила я.

Дядя Коля посмотрел на меня, как будто не понимая, о чем я спрашиваю. Ладно. Я нажала кнопку в телефоне. «Войт кейттээ кейтин?» – скрипучим голосом спросила Сири.

Дядя Коля нахмурился и посмотрел на меня.

Мама, которая сняла пальто, обувь, уже ползала по полу, пытаясь поддеть плесневелую корочку хлеба, закатившуюся под раскладушку. Я увидела, что под сапоги мама надела мои детские носки, с чередующимися по щиколотке зайчиками и морковками. Все мои неизношенные вещи перешли маме, она же меньше меня ростом и даже размером – ног, головы, брюк, свитеров…

– Кухня – там… – Дядя Коля, который вдруг опять забыл про акцент, показал рукой куда-то неопределенно за мою спину.

– Ладно… – пожала я плечами, наклонилась к маме и тихо проговорила: – Если ты не хочешь, чтобы я сейчас ушла, оставив телефон, и… и… вообще… потерялась в Хельсинки – встань немедленно!

Мама подняла на меня свои несчастные глаза. Глаза у мамы очень красивые, серо-голубые, меняющие цвет. Были бы у меня такие глаза, я бы была настоящей красавицей.

– Мы же помогать приехали, дочка, – тихо-тихо сказала мама, так тихо, что я еле слышала ее, а дядя Коля и Андерсен не слышали точно. – Чем еще помочь? Я пока не знаю. Зря, что ли ехали?

Мама так это сказала, что я прикусила губу.

– Я же не убогая… Зачем ты со мной так разговариваешь? – договорила мама. – Просто я тоже не понимаю, и…

– Грязь уберешь, все и поймешь! – договорила за маму я, подравнивая фигурки и предметы, стоящие на узком подоконнике.

Глиняный кот, деревянный сапожок, щипцы для орехов в форме дракона, подсвечник в виде ледяного цветка, такой пыльный, что я сначала не поняла, что под пылью стекло, еще один подсвечник, с низко обгоревшей свечой, медный, в форме свастики – древнего рунического знака солнца, знаком этим наши предки украшали одежду и утварь, и если бы не немцы в двадцатом веке, никто бы не связывал этот знак с ужасами и смертью.

Дядя Коля тем временем, мало обращая на нас внимание, видя, что мы нашли себе занятие, залопотал с Андерсеном.

К сожалению, финский язык так далек от других европейских языков и от русского, что понять невозможно ничего. Даже по интонации непонятно – ругаются они или обсуждают что-то дружно… Сири взялась было их переводить, да такую ерунду говорила, что я ее временно выключила.

Андерсен неожиданно встал, потряс жилистым кулаком перед самым лицом у дяди Коли, стукнул табуреткой об пол, плюнул и ушел, сильно стукнув шаткой дверью. Дверь покачалась-покачалась и медленно съехала с нижних петель, оставшись висеть только на верхней.

– Ф-фиттишь… – горько сказал дядя Коля. – Эт-та ситтелка…

– Сиделка?! – прыснула я. – Этот синий Андерсен – твоя сиделка?

– Сашенька… – остановила меня мама и встала с колен, аккуратно вставляя щеточку в специальную коробку.

Зачем такие сложные приспособления, если все равно здесь пыльно и грязно, не понимаю!

– Я ше коффорил – пропплемы… – кивнул дядя Коля и продолжил уже на нормальном русском: – Очень тяжелый человек.

– Зачем тебе сиделка? – спросила мама.

– Прислали, так положено… – неохотно сказал дядя Коля и откинулся на раскладушке, опершись головой о стенку.

– Положено? Почему? – продолжала спрашивать мама, мягко, но как-то так, что дядя Коля немного подтянулся и стал отвечать – по одному предложению.

Скажет, замолчит, поковыряет пальцем в ушах. Еще скажет – завяжет-развяжет тесемки у ушанки, так и лежавшей у него на коленях, как маленькая собачка.

– Я болею, мне выделяют сиделку. Демократические правила. Любовь к людям. Забота о гражданах. Финский социализм. Без красных флагов. Без политзаключенных. Без… – дядя Коля подумал, – без мордобоя. Вот так.

Дядя Коля, говоря по-русски, слегка картавил, прокатывая «р», как делают дети перед тем, как научиться нормально говорить.

– Ты гражданин Финляндии? – уточнила мама, поправляя сбившееся одеяло на раскладушке.

– Видишь ли… Да…

Мама села опять на табуретку, обернулась ко мне: