Солнце на полдень

…В правлении людно, Жебрак и счетовод о чем-то задумались, склонившись над бумагами, как командиры над картами. Бумаги — бесконечной длины! Счетовод продолжает раскладывать гармошки этих бесконечных ведомостей, в которых гектары, проценты, центнеры. Пары и зябь пересчитаны на мягкую пахоту, хлеб — на трудодни, а молоко — на жирность. Счетовод тут же быстро простреливает на счетах какие-то цифры. Ловко подхватывает счеты под мышкой, снова тычет пальцем в бумагу. За их спиной в бумаги заглядывает студент, из-за которого Тоня, сердешная, зря страдает. Студент то и дело рассматривает свои бледные ногти с длинными белыми луночками. На угристом лице студента — равнодушие. Скоро он уедет в Каховку, в свой техникум, и мысли его, чувствуется, уже далеко от этих цифр, над которыми бьются Жебрак и счетовод, далеко от длинных ведомостей, края которых, точно полотнища, свисают со стола. Он уверен в своей судьбе, как в своем почерке.

Заметив меня в открытых дверях, Зинаида Пахомовна, находившаяся в другой комнате, поманила меня рукой. Она восседает за каким-то колченогим столом со скрещенными, как у раскладушки, ногами, уперев локоть о крышку стола и поддерживая рукой голову. Другой рукой, точно ищет ритм забытой мелодии, она постукивает жестяным наконечником чернильного карандаша по обложке блокнота. Желтый платок, весь в каких-то рябых «гусеницах», повязан на шее, летный шлем, из-под которого выбилась прядь белокурых волос, сдвинулся со лба. Перед Зинаидой Пахомовной лежит листок, зазубренный с той стороны, где его так нетерпеливо разлучили с блокнотом. Зазубрины напоминают сильно разведенную поперечную пилу. Чем-то они кажутся мне сродни всей неуемной, резкой и энергичной натуре самой Зинаиды Пахомовны. Не меня ли собралась она «пильнуть»? Тимоха про Пахомовну сказал: «Не людына — парах-граф!»

— Ах, с тобой… Вот какое дело. Поедешь на слет. Велели из района. — Даже сидящая, Пахомовна ладна и подтянута, как цирковая лошадь.

Зинаида Пахомовна бегло перечитала написанное и принялась писать дальше. Карандаш ее со скрежетом бежит по бумаге, оставляя след твердого нажима. Почерк у Зинаиды Пахомовны округлый и крупный. Я не заметил ни одной запятой, ни одной заглавной буквы! «Благодаря ударной работе в колхозе закончена молотьба ударники колхоза дрались за количество и качество за досрочное выполнение плана ударно работали Агриппина Черноус Мыкола Стовба Тимофей Печерица Кондрат Тетеря и другие ударники», — невольно пробежал я глазами написанное. И, продолжая дальше гнать свой чернильный карандаш по блокнотному листу, Зинаида Пахомовна, не глядя на меня, говорит:

— Будешь в районе — отдашь редактору…

И, словно вспомнив, что подготовить меня к отъезду придется именно ей, отложила карандаш, и, морщась, внимательно стала меня разглядывать. Я ей явно не нравлюсь.

— Загорел, одни зубы — белые… Да и зарос как овца… Иди домой, я скоро приду — рубашку постираю.

— Я сам постираю, — говорю я спокойно; сказал без всякого вызова или задней мысли. Просто, мол, умею стирать, сами себе кое-что стирали мы в детдоме…

— Что-о! — зловеще протянула агрономша и резанула по мне озлившимся взглядом. — Ты мне эти штучки брось!

И медленно покачала у меня перед носом наконечником карандаша. Кажется, не приходило на мысль Зинаиде Пахомовне, что мне просто может быть неприятно, если она будет стирать мою рубашку… Господи, — хорошо хоть цыпки на ногах не увидела. А то — чего доброго — обморок бы сделался с нею… Хорошо, что не смотрит под ноги наша летчица!.. Но как я отмою эти цыпки?..

…Странно, что именно об этом разговоре с Зинаидой Пахомовной я вспомнил, когда сидел в просторном зале районного клуба, переполненного пионерами. Я страдал оттого, что на всех почти были галстуки, на всех почти… На мне галстука не было. Главное, оказывается, Зинаида Пахомовна упустила! Не сказала, что я послан именно на пионерский слет… Тоня бы пошила мне галстук! Из своей красной косынки. А из чего же еще? Не из желтоватого же шейного платка агрономши со скрюченными, рябыми «гусеницами»!

Никто меня не ругал, но все, ребята, вожатые, учительницы, все меня наперебой допрашивали: «А ты что же, не пионер? А ты почему без галстука?» Правда, в общей суете и сутолоке тут же и забывали о вопросе, бежали дальше. Куда только все поспешали? Ребята были больше местные, дети рабочих консервной фабрики, ученики местных школ. Вообще это был городок с претензиями большого города, чему, видно, сильно способствовала его железнодорожная станция. На станции останавливались почти все поезда, которые только проходили по этой ветке.

Одним словом, пионеры там все носили галстуки, они всегда помнили о том, что они пионеры, им не приходилось напоминать об этом время от времени, как, скажем, нашим, школьным ребятам в Ставке. Я же тут и вовсе был белой вороной…