Солнце на полдень

— Ладно, подождем, — останавливает трактор Тимоха. Он торопливо заплевал окурок, который до этого был приклеенным к нижней губе, и щелчком отшвыривает его.

На тракторе курить не положено. Мыкола за это ругает, но Тимоха всегда курит, пряча папиросу в рукав пропитанной соляркой телогрейки. И лишь куцый окурочек оставляет приклеенным к нижней губе. Он считает блажью бригадирской этот запрет курева. Мало ли что где-то когда-то загорелся трактор. Обязательно от курева? А если как раз «куркули подпалылы»?

— Займемся гусеницей, проверим натяжку. — Подважив ломиком гусеницу, Тимоха говорит мне: — Вот отсюда сюда должно быть семь с половиной сантиметров. — Тимоха, Грыцько, Тоня, даже Мыкола — те всегда мне все объясняют! Не то что тот жмот, машинист, который мне ни за что ни про что глаз подбил. Да ну его в баню! И вспоминать о нем не хочется. Уже уехал. На корню продал кому-то свои трудодни, получил гроши свои — и укатил. А еще тельняшку носит! И грудь и спину размалевал по-моряцки. Или не знаю я, что часто блатогоны под моряков подделываются? Уехал и увез с собой и распрекрасный свой та-хо-метр и все свои секреты… Верно сказал о нем Грыцько — жмот! Комбайнеры — те не жмотничали, все всем охотно объясняли, что сами знали — тому учили. Жебрак сказал, что назло ему, машинисту, не пригласит его на следующий сезон. Зимой на курсы пошлет людей. И на комбайнеров, и на машинистов учиться. А скорей всего, что в будущем году убирать будут только комбайнами! В районе так сказали Жебраку. В степные колхозы — комбайны в первую очередь. Я было не поверил, но потом сам об этом читал в районной нашей газете «Коллективист». Вот бы мне на настоящего комбайнера выучиться!.. Не век же в подручных ходить. Всем трактористам — свой, это хорошо. Но вот хозяев надо мной много. И Жебрак, и Пахомовна, и Мыкола, и…

— А чтоб натянуть гусеницу — надо взять ключ на семьдесят два. Бачышь, какая тут мутерка! Такие гайки-мутерки только на паровозе еще бывают! — с оттенком тщеславия говорит мне Тимоха. Любит он свой трактор — и все на нем Тимохе нравится. Даже эта натяжная гайка размером с мой кулак!..

Мыкола прерывает Тимоху на самом интересном месте, когда тот уже готов развить свои соображения о великом родстве в мире машин, об их общем духе, постигнув который, по мнению Тимохи, тракторист любую машину обротать может; уж не говоря про ту молотилку, которую Жебрак зря не доверил доброму трактористу, хотя бы ему, Тимохе.

— А что? За два трудодня стямишь, скумекаешь что к чему? Машиниста того даже Жебрак раскусил до середки!

— Собирайся, в правление поедем! — бросает мне Мыкола, слезая с велосипеда.

— А что ему особо собираться? Разве по малой нужде сделать, и готов, — говорит Тимоха. — Что случилось? Чы, може, его головой правленья в отстающий колгосп? Как знающего сельское хозяйство специалиста? Ликвидировать прорыв, взять кого-то на буксир? А может — районным начальником? Жаль, из него тракторист вышел бы!

Мыколе не до шуток Тимохи. Он смотрит на меня так, будто на вещь, которую надеется приспособить к несвычному ей делу. Сгожусь ли? И в ответ Тимохе:

— Та коровка, что пала, два удоя давала.

Значит, не вернусь я больше к Тимохе. Все надо мной хозяева…

Мы уходим с Мыколой, на дороге я забираюсь на раму между руками Мыколы, держащими руль. Я уже не раз так ездил. От меня тут требуется лишь не мешать Мыколе вращать педали и самому пальцами босых ног не угодить в колесные спицы.

— Тяжело так, слезу, — говорю.

— Сиди уж, не мешай, — пыхтит Мыкола и крутит педали. К тому же поет: «Пули летают, рвутся снаряды…»

— Посылают тебя в район, — наконец говорит Мыкола. Он ничего не добавляет, ждет — какое, мол, впечатление у меня от такой вести. Я чувствую, как тонкая струйка холода, будто снегом надуло, потекла меж лопаток, затем — вниз, все ниже по хребтине, аж до поясницы… Не спрошу я Мыколу — ни зачем, ни почему. Зря ждет он моего изумления. В район — так в район! Захочет — сам скажет. Мыколе, пожалуй, показалось, что я все воспринял слишком равнодушно. Мол, — городской, я избалован — все повидал уже; что мне большое районное село, ну пусть даже — городок! Ведь прибыл я из самого Херсона, из бывшего губернского города (может, поэтому именно уступившего честь ныне быть областным уездному Николаеву).

Одно лишь мне хотелось бы узнать — насовсем меня посылают? Это слово — «посылают» — я отчетливо расслышал. Неужели я навсегда разлучусь с Тоней, Марчуком, с Грыцьком?..

Сердце от одной мысли об этом тоскливо сжимается, саднит, будто занозил я его какой-нибудь степной колючкой…

— На сбир, або слет тебя посылают, — не сдержался все же. Мыкола. — Представитель, значит! Уж там, дывысь, держи пионерскую марку нашу. Не опозорь колгосп наш! Я не знал, как надлежит держать марку колгоспа, и всю дорогу отмалчивался… Впрочем, я очень слабо верю во все это…