Солнце на полдень

Скирдовщицу, которую все называют по-свойски Гриппой, а за глаза и просто «гриппом», за ее необщительность и молчаливый нрав (уже поговаривали, что она да машинист — парочка, как баран и ярочка! Что, если их поженить, глухонемых нарожают!..), эту скирдовщицу Жебрак всегда величает по имени-отчеству, с самого начала обнаружив в ней уменье, которого не было ни у кого из сельчан. Именно — выкладывать скирд. Посмотрите — поистине сооружение!.. С любой стороны, вблизи, издали — можно любоваться этим величественным сооружением, которое непостижимо как удается одному человеку — женщине! Хорошо, красиво, надежно перед ветром и дождем выложенный скирд, дома четыре в высоту и с десяток в длину, скирд, который за много километров виден даже подъезжающему районному начальству, виден еще тогда, когда село еще не видно, — это гордость колхоза, знак его крепости, хозяйственности, богатства…

Именно потому, что село Ставок было когда-то бедняцким, земли у всех было мало и хлеба — копенка-другая, никто здесь не умел выложить по-настоящему скирд, тем более придать ему такую монументальность и красоту, как Агриппина Федоровна.

Гриппа — широкая в кости, статная на редкость женщина, вилы в ее руке кажутся игрушечными. Широкое и румяное лицо, в молодости, видать, немного подпорчено оспой, выражает какую-то непонятную властность (которая, впрочем, распространяется только на работу), а узкие сжатые губы — монашескую терпеливую отрешенность. Уже видом своим Гриппа внушает одним почтение, другим — простую опасливость. Если позволяют себе шутку в ее адрес, то только заглазно. И во всяком случае — не в присутствии Жебрака! А подумать — кого она обидела, Гриппа?.. Да никого она не обидела, да и вряд ли на это способна. Просто — внушительность в ней! Шутили, трунили, а кончилось тем, что зауважали все Агриппину.

Редко кто знает, откуда она, Гриппа. Впрочем, в колхоз то наезжают, то из него уезжают, всегда есть легкие люди! А то еще кочуют целыми семьями, ищут, а людей в колхозе не хватает, работы невпроворот! Каждому прибывшему рады, не слишком допытываются, зачем и откуда, хочет работать — ладно! Покажи ему пустующую хату, сажай за бригадный стол и трудодни пиши! Работа человека покажет лучше любой анкеты! На виду человек, весь он людям ясный. Хорошая работа у хорошего человека! Кто ж этого не знает?..

…По полой воде, заливающей степь, точно речную пойму, ранней весной шлепала женщина — двенадцать верст от станции. Прошла околицей Ставка, не обращая внимания на брех собак и никого ни о чем не спрашивая. Еще издали завидев блеклый флажок над воротами правления, она повернула туда. Одежда на женщине была хоть и не рваная, но, судя по этой одежде, можно было догадаться, что человеку довелось хлебнуть полную чашу лиха. Такие теперь все чаще стучались в ворота, без привычки и конфузясь, просили — им охотно подавали. Благо, теперь люди оправились, жить стало лучше, жить стало веселее! Вон рядом с телефонными столбами побежали из города и столбы с проводами электрическими! Галки на них — точно первые робкие строчки первоклассника. Слепят блики изоляторов. Идут люди на эти столбы, на их мерный разбег, как на верную надежду. Горемыки, чаще это были женщины, приглашенные в избу, так односложно отвечали на вопросы о своем прошлом, что у людей тут же пропадала охота знать о нем — было ясно, набедовались.

Агриппина — это была она — направилась сразу к правлению, хотя выбилась из сил и едва переставляла ноги в раскисших сапогах, хотя от голода кружилась голова и в глазах то и дело вставала темень непроглядная.

— Это что же?.. Там тоже — ударники? — удивлялся Жебрак, в который раз перечитывая нехитрую документацию, из развернутого носового платка, с чернильными штампом сверху слева и печатью снизу справа.

— До сроку освободили через это, — уточнила Агриппина, прямо сидя на табуретке. В надвинутом на глаза платке она казалась старухой — из тех старух-вековух, которые еще встречаются на селе, которые останавливаются где-то на седьмом десятке, не убывая в крепости и в крестьянской жадности к работе. Лужа натекла от ее разбитых сапог, и Агриппина, недовольная собой, поднимала то один, то другой сапог — словно проверяя: долго еще вода будет из них сочиться? Заметив в углу комнаты веник, ведро и тряпку, она неожиданно по-молодому поднялась, проворно взяла тряпку и, все так же скупо отвечая на вопросы председателя, быстро подтерла лужу, оставив широкий чистый след в середине давно немытого дощатого пола. Все так же проворно отнесла тряпку за порог, отжала и положила на место. Это было сделано так, будто сделали сами руки, не умеющие на миг оставаться без работы, ищущие и всегда находящие ее.