Солнце на полдень

Колхозники каждый раз, когда пас не в работе, с вожделением щупают его толщину. Какие славные подошвы бы вышли, — износу не знали бы! Это все тот же пас, который мы когда-то возили с Тоней в соседнее село, на мельницу. Жебраку из-за этого паса неспокойно спится. Еще уведут ненароком, соблазнится кто-то сотней-другой подошв на продажу… Жива, жива еще в мужике собственническая жилка, бьется, дает знать о себе! И там, где пас остается на ночь, там Жебрак ставит очередного деда в тулупе и с мелкокалиберкой… На барабане — степенный мужик Кондрат Тетеря. Всю неравномерную и прерывистую массу, которая поступает снизу на площадку и которую надвигают на него две бабы в белых платках до носа, он должен успеть превратить в равномерный поток для прожорливого барабана. Кондрат когда-то был шорником, ремесло приучило его к вниманию и аккуратности. Он — один из главных фигур на току. Но главный, конечно, машинист. Это неразговорчивый сухопарый мужчина в тельняшке и тюбетейке. Однажды он снял возле бочки тельняшку — и, о боже! — что мы только не увидели на его груди и спине… Это были довольно веселые сюжеты с какими-то непристойными подробностями. Можно было понадеяться, что такие картинки должны бы развеселить машиниста, отвлечь его от угрюмых мыслей. Но, видно, даже им это не удалось. С каким-то застывшим равнодушием давал нам себя рассматривать машинист. Тут были и грудастые девицы с губами вампов, и матроны с бедрами, смахивающими на кавалерийские галифе, были мужчины с красивыми холеными усами, как в Херсоне на вывесках парикмахерских, похожие на борцов из цирка шапито — с плечами прямыми и широкими, как кирпичная кладка, с бицепсами, как футбольные мячи. Тут были тигры и попугаи, русалки и обезьяны — и все это посреди смешавшихся в неразборчивой тесноте моря, любви, пальм, солнца и парусных кораблей, с теми же штурвалами, как на комбайнах!

Машинист время от времени доставал красивый крашеный ящичек, из ящичка вынимал какой-то прибор, похожий на карманные часы. У прибора торчала сбоку ножка с резиновой пяточкой, которую машинист прижимал к торцу оси приводного шкива. Стрелка на циферблате тут же оживала, начинала содрогаться, во что-то, неведомое нам, посвящала хозяина. На циферблате я изловчился прочитать: «тахометр»; я решил во что бы то ни стало узнать об этом таинственном приборе у Шуры или у Мыколы. У машиниста я так и не смог добиться вразумительного слова про этот прибор. Зыркнет угрюмо — и молчок. В любви и мастерстве — есть ревнивцы.

Поговорив с Тоней, Жебрак решил меня поставить на скирдование. По правде сказать, я уже и сам томился тем, что на тракторе, который не в борозде, а стоит целый день в униженной неподвижности (даже бревна подкатили ему под колеса, чтоб ненароком не сдвинулся с места), у меня дела было мало.

— Пойдешь тянуть волок. К Агриппине Федоровне, — сказал мне Жебрак, возложив тяжелую длань на хрупкое мое плечо, точно проверяя: не надломлюсь на новой работе, настоящей, крестьянской.