Солнце полуночи

Я рассказал о своих предчувствиях – не из-за того, что спас ее, а потому что выдал себя, следовательно, всю мою семью, так что резкость, с которой я обошелся с ней в тот день в пустом коридоре, стала понятной. Затем речь зашла о том, как по-разному восприняла случившееся моя семья; я задался вопросом, как она отнесется к тому факту, что среди моих близких нашлись те, кто захотел заставить ее замолчать самым что ни на есть надежным образом. На этот раз она не вздрогнула и ничем не выдала страха. Как странно, должно быть, ей было узнавать историю целиком, видеть, как в известные ей светлые нити вплетаются темные.

Я рассказал, как потом пытался изображать полное безразличие, чтобы защитить нас всех, и как моя попытка полностью провалилась.

Втайне я уже не в первый раз терялся в догадках, что было бы со мной сейчас, если бы в тот день на парковке я удержался от инстинктивных действий. Если бы, как я в карикатурной манере объяснил ей, я стоял столбом, глядя, как она погибает в аварии, а потом на глазах у многочисленных свидетелей-людей выдал бы себя самым чудовищным образом из возможных. Моей семье пришлось бы немедленно бежать из Форкса. Мне представилась реакция близких на такой вариант развития событий – в основном прямо противоположная. Розали и Джаспер не стали бы злиться. Пожалуй, слегка позлорадствовали бы, но в целом отнеслись бы с пониманием. Карлайл страшно расстроился бы, но все равно простил меня. Стала бы Элис скорбеть о подруге, с которой так и не успела познакомиться? Только Эсме и Эмметт восприняли бы случившееся точно так же, как в первом случае: Эсме беспокоилась бы за меня, Эмметт пожал бы плечами.

Уже тогда у меня зародились подозрения насчет постигшей меня беды. Даже в то время, после того, как мы перебросились всего парой слов, меня неудержимо влекло к ней. Но мог ли я догадаться о масштабах трагедии заранее? Мне казалось, что нет. Я считал, что наверняка испытал бы боль и продолжал вести свою пустую полужизнь, так и не осознав, как много потерял. Так и не познал бы истинного счастья.

В то время потерять ее было бы легче, я точно знал это. Я никогда не вкусил бы радость, но вместе с тем и не постиг бы всю глубину боли, о существовании которой теперь знал.

Я разглядывал ее доброе, милое лицо, такое дорогое мне сейчас, средоточие моего мира. Единственное, на что я был готов смотреть все отпущенное мне время.

Она ответила мне взглядом, в ее глазах все так же читалось изумление.

– И все-таки, – закончил я свою пространную исповедь, – было бы лучше, если бы я выдал всех нас в первую же минуту, чем если бы теперь, здесь, когда вокруг нет свидетелей и меня ничто не останавливает, причинил тебе вред.

Ее глаза широко раскрылись, но не от страха или от удивления. От увлеченности.

– Почему? – спросила она.

Предстояло объяснение столь же трудное, как любое из предыдущих, с множеством слов, ненавистных мне, но в нем были и слова, которые мне нестерпимо хотелось сказать ей.

– Изабелла… Белла, – просто произносить ее имя доставляло мне наслаждение. Оно звучало как открытое признание: вот имя, которому я принадлежу.

Осторожно высвободив одну руку, я провел по ее шелковистым волосам, нагретым солнцем. Радость этих простых прикосновений и понимание, что я вправе дотрагиваться до нее вот так, ошеломляли меня. Я снова взял ее за руки.

– Я перестал бы уважать себя, если бы когда-нибудь навредил тебе. Ты не представляешь, как это мучает меня. – Отворачиваться от сочувствия на ее лице было невыносимо, но еще труднее видеть другое ее лицо, из видения Элис, рядом с нынешним, в одном и том же кадре. – Как подумаю, что ты лежишь неподвижная, белая, холодная… и больше я никогда не увижу, как ты заливаешься румянцем, не увижу блеск озарения в твоих глазах, когда ты разгадываешь мои отговорки… это невыносимо. – Это слово даже близко не передавало всю боль, которую доставляли мне такие мысли. Но о худшем я уже сказал и теперь мог перейти к тому, в чем так долго мечтал признаться ей. Я снова заглянул ей в глаза, радуясь этим откровениям. –  Теперь у меня нет ничего важнее тебя. Ты – самое важное, что только есть в моей жизни.

Как слова «невыносимо» было недостаточно, так и эти признания выглядели слабым отголоском чувств, которые пытались передать. Я надеялся, что она прочтет по моим глазам, насколько несовершенны мои речи. Она всегда читала мои мысли лучше, чем мне удавалось прочитать ее.

Она не выдержала и минуты моего восторженного взгляда, потом порозовела и стала смотреть на наши соединенные руки. Я затрепетал при виде прекрасного оттенка ее лица, видя только его прелесть и больше ничего.

– Мои чувства ты, конечно, уже знаешь, – наконец еле слышно произнесла она. – Я здесь, что в приблизительном переводе означает, что я лучше умру, чем расстанусь с тобой.

Ни за что бы не подумал, что можно испытывать настолько захватывающую эйфорию одновременно с безмерной тоской. Она жаждет меня – блаженство. Ради меня она рисковала собственной жизнью – это недопустимо.

Нахмурившись и не поднимая глаз, она добавила: