Солнце полуночи

– В общем, я полная дура.

Я засмеялся над этим выводом. В каком-то смысле она права. Представитель любого вида, который стремится прямо в лапы самого опасного из хищников, долго не проживет. Хорошо, что она исключение из правил.

– Дурочка, – мягко поддразнил я. Думая, что никогда не перестану благодарить судьбу за это.

Белла взглянула на меня с проказливой усмешкой, и мы оба рассмеялись. После моих жутких откровений смех был таким облегчением, что в моем звучала не шутливость, а чистая, ни с чем не смешанная радость. Я не сомневался, что и Белла испытывает те же чувства. В эту идеальную минуту мы гармонировали полностью.

Невероятно, но мы принадлежали друг другу. В этом видении было неправильно буквально все: убийца и ни в чем не повинная жертва, сидящие рядом в состоянии полной умиротворенности, счастливые присутствием друг друга. Как будто мы чудом перенеслись в иной, лучший мир, где могло существовать даже невозможное.

Я вдруг вспомнил картину, которую видел много лет назад.

Всякий раз, когда мы изучали какую-нибудь местность в поисках городов, где могли бы поселиться, Карлайл часто отклонялся от пути, чтобы заглянуть в очередную старую приходскую церковь. Казалось, он никак не мог удержаться. В этих простых деревянных строениях, обычно темноватых из-за отсутствия настоящих, больших окон, с вытертыми до гладкости половицами и спинками скамей в наслоениях человеческих запахов что-то приводило его в состояние задумчивой умиротворенности. Мысли о его отце и детстве выступали на первый план, а страшный финал этой жизни казался в такие моменты бесконечно далеким. Он вспоминал только хорошее.

Во время одной такой поездки мы нашли в тридцати милях к северу от Филадельфии старый молитвенный дом квакеров. Строение было маленьким, не больше фермерского дома, с каменными стенами и сугубо спартанским внутренним убранством. Полы из сучковатых досок и скамьи с прямыми спинками выглядели так примитивно, что я испытал шок, заметив на дальней стене украшение. Оно вызвало интерес и у Карлайла, и мы оба подошли, чтобы рассмотреть его.

Картина была маленькой, не больше пятнадцати квадратных дюймов. Насколько я понял, ее написали раньше, чем построили каменную церковь, в которой она висела. Художник был явно неопытным, его стиль – любительским. Однако что-то в этой простой картине с неудачной композицией передавало чувства. В изображенных на ней животных была трогательная уязвимость, щемящая нежность. Меня неожиданно умилила эта обильная добротой вселенная, которую представлял себе художник.

«Лучший мир», – мысленно сказал Карлайл самому себе.

В том мире момент, который мы переживали сейчас, был бы возможен, думал я и снова чувствовал ту же щемящую нежность.

– Вот и лев влюбился в овечку, – прошептал я.

Ее глаза на секунду распахнулись, потом она вспыхнула и опустила взгляд. Вскоре ее дыхание выровнялось, на лицо вернулась озорная улыбка.

– Глупая овечка, – насмешливо произнесла она, продолжая шутку.

– А лев – больной на голову мазохист, – парировал я.

Но верно ли это, я не знал. С одной стороны – да, я намеренно причинял себе излишнюю боль и радовался ей, вел себя в точности по определению мазохизма из учебника. С другой стороны, эта боль была платой… и награда значительно превосходила ее. В сущности, платой можно было пренебречь. Я согласился бы заплатить в десять раз больше.

– Но почему?.. – Она смутилась.

Я улыбнулся, стремясь узнать, о чем она думает.

– Да?

На ее лбу начал появляться намек на задумчивую складочку.

– Скажи, почему ты убежал от меня, когда мы пришли на поляну?

Ее слова нанесли мне физический удар, засели в глубине живота. Я не мог понять, зачем ей понадобилось заново переживать настолько отталкивающий момент.

– Ты знаешь почему.

Она покачала головой, свела брови:

– Нет, я о другом: что такого я сделала? – Ее голос стал серьезным и сосредоточенным. – Понимаешь, теперь мне придется быть начеку, так что лучше сразу узнать, чего делать не следует. Вот это, например, – она медленно провела пальцами по тыльной стороне моей ладони до запястья, оставляя на ней огненную, но безболезненную дорожку, – кажется, можно.

Брать всю ответственность на себя – как это на нее похоже.

– Ничего такого ты не сделала, Белла. Во всем виноват я.

Она вздернула подбородок. Этот жест подразумевал бы упрямство, если бы не мольба в ее глазах.

– Но я хочу помочь, чем могу, чтобы тебе было легче.

Первым моим побуждением было и впредь настаивать, что дело только во мне и ей не о чем беспокоиться. Но я понял: она просто пытается понять меня со всеми диковинными и чудовищными причудами. И будет рада, если я отвечу на ее вопрос как можно более понятно.

Но как объяснить жажду крови? Какой стыд.

– В таком случае… просто ты находилась слишком близко. Большинство людей сторонится нас, они инстинктивно чувствуют, что мы иные, и это отталкивает их… Вот я и не ожидал, что ты настолько приблизишься. А еще – запах твоего горла…

Я осекся, надеясь, что еще не вызвал у нее отвращение.

Она поджала губы, словно сдерживая улыбку.